Он хотел добиться у Инки ответа, почему она решилась на это. Ребенка он помог бы ей вырастить и воспитать. Он мог бы просто взять его. Разве жена не поняла бы? А если бы не поняла, он все равно взял бы его. Наконец, если уж Инка не хотела ребенка, она могла бы лечь в больницу. По закону, кому какое дело? Не легла в больницу.

— Я сама, сама виновата. Ты не мучай себя.

— Скажи, кто та сволочь?

— Он не сволочь… Он хороший старикан. Он не виноват.

— Я отдам его под суд!

— Нет, ты дашь мне слово, что ничего не сделаешь. Ты не видел того дома и ничего не знаешь. Дай слово!

— Я такого слова не дам.

— Дай, прошу! Не мучай меня! Твое обещание сильнее всякого лекарства. А то… а то ты убьешь меня.

Он помолчал, все еще не уступая.

— Почему ты не захотела все сделать по закону?

— По закону… Разве я по законам жила. Да и как я могла тебя подвести? Надеялась, ты не узнаешь, никто не узнает… А что вышло?

Он долго сидел молча.

— Будь по-твоему, — наконец согласился он и дал ей слово, которое она от него требовала.

Но память не заставишь замолчать никакими словами. Ничем не заставишь замолчать.

Ученый совет был очень важный. Институт только что закончил разработку сложнейшего современного автоматического комплекса, это было настоящей победой его людей и его самого, конечно. Ему бы радоваться за людей и за себя, но он даже не все слышал из того, что говорили его коллеги.

Красный автобус и угол красного дома… Перед глазами красная пелена и обрывки разных воспоминаний в возбужденном мозгу.

Потом он с болезненной четкостью увидел, как к столу шла его секретарша. Она склонилась к его уху и сказала, что его просили зачем-то приехать в четвертую больницу. Он твердо встал и, твердо ступая, вышел, на ходу бросив, что заседание откладывается.

Коллеги проводили его удивленными взглядами и, расходясь, посудачили, что, пожалуй, сильно сдал их руководитель. Одна спина что стоит: усталая, неуверенная.

Койка, на которой еще вчера лежала Инка, была пуста. Санитарка только что собрала простыни и бросила их на пол. Из подушки, с которой она снимала наволочку, летел по палате пух.

— Где она? — спросил он.

Санитарка странно поглядела на него, ничего не сказав.

Он шел по коридору. Ноги его запинались. Ему казалось, что он шел по воде. Он увидел грубое лицо врача и чему-то обрадовался. Может, тому обрадовался, что не прочитал на ее лице никакой тревоги.

Врач сказала:

— Она никого не назвала из родственников, кроме вас.

— У нее есть мать…

— Она о ней ничего не говорила. Она казалась мне какой-то одинокой, отверженной. Значит, вы возьмете тело?

«Я возьму тело?» — не понял он, но машинально кивнул в знак согласия.

— Хорошо, — сказал врач. — Не знаете, кто ее искалечил? Она так ничего и не сказала. Ни мне, ни следователям.

— Я не знаю.

Он еще постоял тут некоторое время, чувствуя себя лишним и не зная, как уйти, и мучаясь этим. Надо бы спросить, куда они ее дели, но он был не уверен, спрашивают ли об этом, и он не спросил.

Пока он спускался вниз по лестнице, в нем постепенно накапливалось раздражение и против Инки, которая пошла на эту глупость неизвестно зачем, и против того старика, который убил ее. И чем ближе он спускался к земле, тем сильнее было это раздражение. Может, потому он был так раздражен против нее и против старика, что знал, что виноват во всем он сам. Знал, но пока не мог еще подумать об этом.

Время ожиданий

1

Не люблю я осень. С годами она мне все больше не нравится.

С годами… Я фыркаю от смеха. Подумать только, какой старый, умудренный жизнью человек! Лет-то — девятнадцать всего. Но тут же категорически возражаю себе: «А что? И умудренный! Разве я не могу этого сказать или хотя бы подумать? Мне девятнадцать! Это кое-что значит. А два года на стройке, разве они не стоят половины моих девятнадцати? Еще как стоят».

Хотя я храбрюсь, мне все-таки грустно и неуютно в пустой новой школе, куда мы сегодня перебираемся. Новый объект — новые заботы. Какой труд — перетащить наше хозяйство. Девчата, так и знай, волнуются. Ждут грузовик и волнуются. Надо бы остаться с ними, а я вот примчалась, чтобы осмотреть фронт работ. Для нас, маляров, дела тут много. Знаю, девчата обрадуются: есть где развернуться! Высокие панели в коридорах, панели в классах, в кабинетах. Я уж не говорю о столярке. Сколько тут окон и дверей — не сосчитаешь.

Стою у окна, жду: вот-вот затарахтит машина. Вижу в стекле свое смутное отражение: лицо закутано платком, одни глаза видны. Сердитый взгляд из-под жидких насупленных бровей. Ох уж эти брови, они всегда у меня такие хмурые.

За серыми от пыли стеклами дождь. Он собирался еще с вечера, а начался под утро. Рассвет был серый, туманный. Трудно пробивался сквозь тучи слабый безликий свет. Мне было не по себе, когда я выбежала из общежития на улицу. Дождь — это размокшая глина вокруг объекта. В здании — сырой холод. У девчонок покрасневшие руки и синие хлюпающие носы. И — хныканье…

Я попыталась приподнять брови, чтобы они не хмурились. В стекле увидела совсем не мое, непривычное лицо.

В пустом здании школы пахнет сырой известью. Что-то шуршит, вздыхает, будто кто-то неприкаянно ходит по этажам. Вверху что-то скрипит. Скрип надоедливо однообразный, монотонный.

Немножко жутко от всего этого в пустой школе: от дождя, вздохов, шуршания и скрипа.

«Норкин не послал машину, это точно, — приходит догадка. — Вот и мокнут девчата под дождем. Ну, что за человек, этот Норкин? Что делать с ним? Поставлен, чтобы всем нам легче работалось, а получается все наоборот. Зачем он нам такой?»

С начальником участка нам не повезло. Грубый человек, необязательный. То ли дело наши бывшие воспитатели в детском доме, учителя в школе. О каждом, даже о тех, кого не любили, вспомнишь теперь — слезы сами на глаза навертываются.

А дождь хлещет и хлещет. Ворчит вода в трубах, низвергаясь водопадом с высоты четвертого этажа. Пенистые потоки растекаются по красной голой глине, и она блестит, будто глазурованная. А ступи в нее — ногу не вытащишь. Хоть бы кусочек асфальта был возле школы…

Хлопает