Сентябрь, Кунцов живет у матери на Войковской. Так хорошо ему без этих двух властных «В» – Ванды и Валентины. Мать тоже властная, но это, братцы, о другом. Не надо чистить Вандиных грибов, а после таскать хворост для Ее костра. И Она уж не Она, а просто немолодая бабенка, каких – хоть пруд пруди. Ильдефонс вообще-то на Велозаводской, но частенько возникает и на Войковской. Входишь в комнату, а он висит за стеклом вниз головой. Откроешь окно, впустишь его – жалко ведь – он начнет выйогиваться в буквальном смысле. Сядет в позе «лотос» и надолго замолчит. Кунцов пока берет производные – готовится к занятию. После получасовой медитации Ильдефонс, пунктуально вернувшись к действительности, снизойдет до Кунцова, одобрит его рвенье, пообещает доложить по инстанции. Кунцов аж задохнется от радости, хоть ему и совестно так зависеть от похвал тетери Ильдефонса.

Пока Кунцов немного отдышался – тетеря уж сидит у Валентины в библиотеке, смотрит новые поступленья англоязычной литературы и просится в лингафонный кабинет. Валентина гладит лежащий на столе колючий каштан. Тот раскрывается под горячей рукой, высыпав на стол два блестящих коричневых ядрышка. Одно из них тут же дарится другу Ильдефонсу. Друг раскрывает короткопалую ладошку над подаренным каштанчиком – из него на глазах лезет зеленый росток. Смеются вдвоем – очень сильная женщина и очень женственный чародей.

Студенты опять не любят Кунцова, как не любили пятьдесят шесть проклятых лет назад. Ему казалось: вот сейчас романы, романы… нет. Туфли с бантами, короткие прямые платья, прически «маленькая головка» – всё мимо. Тысяча девятьсот семьдесят четвертый год катится под горку, и так не хочется видеть Ванду.

На Чегет поехали рано, в конце января, всей компанией – лысый Боря с росиньолями, Ванда с кремом от загара и tutti quanti. Солнце не обращало на кремы никакого вниманья. За полдня успевало так утомить Виктора Кунцова, что оставшиеся часы он проводил впотьмах. Сидел в инструкторском кабинете под альпинистским башмаком – тот красовался подле ледоруба на стене. Находиться под башмаком Кунцову было не впервой. Дрожа каждым нервом, разглядывал обожженными глазами деревянные шпеньки в подметке. Не только Ванда, но и Валентина здесь присутствовала. Само собой, с верным Ильдефонсом. Приехали на тот же срок – о господи! Снега было навалом, спасатели тотчас задействовали Валентину спускать лавины. Не надобно стало и пушки, чтоб их расстреливать. Едва лишь взглянет на опасно нависший козырек – тут же он оборвется. Покатится с нарастающим гулом снежный ком, таща переломанные стволы, заваливая заранее оцепленную дорогу. Бесплатные билеты на подъемник у Валентины не переводились, Ильдефонс день-деньской выписывал вензеля фристайлом. Валентина, нависшая в передней стойке, разгрузивши напрочь пятки, проносилась мимо, точно камень, выпущенный из пращи. Подъемник то и дело зависал. В налетевшем снежном облаке Она, раскачиваясь в кресле, бесстрашно пела: пять тысяч лет катится с гор быстрое эхо, так далеко, так далеко, что не доехать. Пока доберутся снимать – глядь, спрыгнула вместе с лыжами и ушла. Вон след змеится по целиковому снегу, а там, далеко-далеко внизу, разлетаются по обе стороны летящей фигурки снежные крылья.

Виктор Кунцов выполнил в этот день всю программу: поглядел на Эльбрус с площадки возле кафе «Ай», выпил с Вандою кофе, пощупал на мягкость все воткнутые в снег дорогие лыжи и спустился на первую очередь подъемника. У подножья склона увидел свою жену Светлану из той, прежней жизни – как в плохом американском фильме. Широколицая, без шапки, растрепанная, в малиновом свитере с оленями, ехала, выставив вперед лыжные палки. Давила изо всех сил на оба внутренних канта, глядя вперед с обреченным видом. Горный пейзаж, преддверие неба, показался Кунцову белой пустыней. Единственное живое в нем было – ее красноватое лицо с большими порами. Не успев подумать, Кунцов подсказал: давить надо попеременно, то на правую ногу, то на левую… сено, солома. С тем же напрягом Светлана последовала его совету. Пошла раскорячкой, но уже серпантином. Дальше вся чреда событий была предопределена: мучительные попытки сближенья, недолгое единенье, омраченное постоянной неловкостью, разлад, разрыв, благоприобретенная женобоязнь. Две реализации жизни склеились. Правда, тогда он встретил Светлану в июле, но разве в этом дело. Ползать на коленях по крыше, в мокром снегу… умолять бестолкового Ильдефонса ходатайствовать о зачислении его, Кунцова, в Высшую школу… перечеркнуть свою успешную пятидесятишестилетнюю жизнь… все это ради того, чтоб снова натолкнуться на то же самое беспомощное женское лицо, которое невозможно объехать. Спорить было бессмысленно – целая цепочка грядущих поколений прорывалась в мир, сминая Кунцова. Учась заочно в Высшей школе, он уже кое-что понял: его затягивало в воронку, и выплыть было невозможно.

У ребенка была маленькая головка, глубоко задвигавшаяся в чепчик. Ильдефонс пел над ней фальцетом рождественские колядки – дитя родилось в декабре. Виктора Кунцова впервые вызвали туда сдавать экзамен, который он с треском завалил. С испариной на лбу твердил членам комиссии – немолодым мужам необычайно благородной внешности: не знаю, не могу знать, зачем, ради чего родил я сына Александра. Обладатели высшей мудрости, казалось, сами пребывали в замешательстве – никаких инструкций от них Кунцов не получил. Неунывающий Ильдефонс появлялся буквально с потолка в восьмиметровой комнатушке Светланы на Профсоюзной – за стенкой ссорились Светланины родители. Читал впрок над чешской кроваткой б/у: «Полетела по первым цветочкам о красной весне поразведать – скоро ль будет гостья дорогая, скоро ли луга зазеленеют». Весна не застала Кунцова с Ильдефонсом на Профсоюзной – они свалили на дачу покойной бабушки Тамары Николавны. Кунцов сидел на шкурке от старой шубы, суя в печку торфяные брикеты. Ванда сновала по воскресеньям возле дома напротив, но уже с кем-то вдвоем. Ильдефонс густо молчал о Валентине, которую продолжал аккуратно навещать. Абстрактная женщина снилась теперь Кунцову только в кошмарах – она наставляла на беднягу свое разверстое жерло, изрыгая красные сморщенные тельца, и детский крик лишал его рассудка. В довершенье всех бед Ильдефонс разложил на подоконниках книги по акушерству и гинекологии. Сказал – велели, по программе нужно. Перечить ему Кунцов не решился. Если во всей этой крови и требухе, в воплях и вони есть высший смысл – ради бога. Хорошенькое удовольствие жизнь, если таково ее начало. Ильдефонс покончил с гинекологией и принялся за генетику. Прислонившись обвисшей задницей к остывающей печке, с жаром объяснял озлобленному Кунцову: самое офигенное чудо света – рожденье человеческого существа с двадцатью пальцами, двумя глазами и двумя ушами. Надо благодарно радоваться, терпя пеленки – обычные советские пеленки образца семьдесят пятого года. Но Кунцов благодарно радоваться не хотел – с первого захода его недолгий брак был бездетным.

Шкодливый Ильдефонс нарочно разжигал в Кунцове женоненавистничество, и тот поставил за вторую свою летнюю сессию целую обойму двоек – за короткие юбки, подведенные глазки и плотоядную улыбку. Одновременно неуклонно совершенствующийся маг исхитрился наделить Сашу Кунцова свойством вездесущности. Спокойно сося пустышку за деревянной решеткой на Профсоюзной, малыш в то же время с рук Валентины следил за игрой цветовой музыки, что устраивал для него Ильдефонс на стене квартиры у Велозаводского рынка. Упрямые благодетели человечества в мантиях и четырехугольных шапочках – поставили они крест на Викторе Кунцове или нет, но за Сашу Кунцова крепко взялись. Мать у мальчика была никакая, отец от его воспитанья злостно устранился. Волосы у дитяти то и дело меняли цвет от контрабандно загружаемых в его головенку общечеловеческих ценностей. Похоже, для эксперимента одного экземпляра было достаточно, и с точки зрения продолженья рода Виктор Кунцов пока что получил белый билет. Сущность отношений, установившихся у белобилетника с его наставником, уже никого не интересовала.