Иногда, особенно когда Джон делал покупки вместе с Полом, Джорджем и Ринго, багажник его машины оказывался полностью забит игрушками для Джулиана. Часто это были игрушки для восьми — девятилетних: в порыве энтузиазма он забывал, что его сыну всего два годика. Тогда те игрушки, до которых Джулиан явно не дорос, откладывались на время куда — нибудь подальше, прямо в коробках. Джулиан скоро научился обнаруживать спрятанные от него «взрослые» игрушки, и однажды, когда ему было три года, он нашел какой — то довольно сложный конструктор и, к нашему удивлению и восторгу, собрал его в два раза быстрее, чем требовалось. Понятно, что никакой инструкции по сборке он прочитать не мог. «Это мой сын! — закричал Джон. — Я бы сам с этим не справился».

В том, что касалось автомобилей, Джон был настоящими гурманом. Когда мы переехали в Кенвуд, он купил нам «роллс — ройс», чтобы потом нанять шофера и ездить по окрестностям. Через пару лет, в разгар эпохи хиппи, Джон раскрасил свое авто в психоделические цвета. Выглядело это здорово, однако путешествовать инкогнито в такой машине стало совсем не просто. Когда я сдала на права, Джон приобрел мне очаровательный белый «мини — купер», на котором я с большим удовольствием ездила с Дот по магазинам. Как — то раз Джон, страшно возбужденный, пришел домой и с порога попросил, чтобы я закрыла глаза и вышла с ним во двор. Перед домом стоял купленный для меня золотистый «порше». Через несколько недель, проснувшись, я обнаружила, что он исчез. На его месте красовался красный «феррари»: Джон теперь тоже получил права и, не долго думая, поменял с доплатой мой «порше» на эту машину, которую собирался водить сам. При всей его щедрости типичная для него бесцеремонность: не спросив моего согласия, он бросился осуществлять пришедшую в голову затею. Принимая решение, он ждал от окружающих безоговорочного подчинения. Не имея времени на переговоры, размышления и расчеты, он предпочитал действовать по наитию и плевать хотел на последствия.

Следующей моей машиной стал «фольксваген — жук» зеленого цвета. Я его любила, хотя не так, как «порше». Джон же продолжал гонять на своем «феррари», причем на умопомрачительной скорости. Водитель он был, честно говоря, ужасный: его пассажирам приходилось подсчитать все кочки, выбоины и бордюрные камни, прежде чем они, едва живые от страха, добирались до места назначения.

В Кенвуде у нас было много всяких развлечений и игр. Когда мы наконец завершили ремонт и наша мансарда освободилась, мы там все обустроили, привели в порядок и превратили ее в игротеку. Джон тогда был без ума от игрушечных автогонок Scalextric. Он купил сразу три набора, собрал все треки в один огромный автодром, и все, кто приходил в дом, в первую очередь Пол, Джордж и Ринго, первым делом отправлялись с ним наверх, мимо лошадки — качалки Джулиана в натуральную величину живой лошади. Джон был очень азартным игроком. Он выбирал себе всегда одну и ту же, как ему казалось, самую скоростную машинку, и они с Джулианом соревновались против команды соперников. Сверху только и слышалось: «Ух ты! Смотри, твоя вырвалась вперед. А моя совсем застряла!..»

В другой комнате, также на чердаке, была оборудована звукозаписывающая студия. Там всегда царил полный бардак — повсюду валялись пластинки, листы бумаги с текстами песен, усилители, магнитофоны. Джон обычно забирался туда на несколько часов и потом кричал мне сверху: «Син, ты что там делаешь? Иди сюда, послушай». Если я не приходила сразу, он повторял: «Син, бросай все, поднимайся, ты нужна мне прямо СЕЙЧАС!»

«Слушаюсь, сэр. Бегу, господин начальник». Когда я поднималась на чердак, было видно, что Джону немедленно требуется публика, способная оценить его новое творение. Я внимательно слушала, делала замечания и старалась, как могла, помочь, когда у него случался какой — нибудь затык с текстом. Я любила музыку Джона, которая все дальше выходила за рамки просто рок — н-ролла. Тогда он сочинял песни для их пятого альбома — они же саундтрек к фильму Help!. В композициях Джона нередко слышались и злость, и печаль, и даже вызов, но в то же время их честность и энергия делали их неотразимо притягательными. Помню, как поздним вечером он написал You're Going To Lose That Girl и позвал меня послушать.

После многочасового затворничества у себя наверху Джон рано или поздно выглядывал наружу, и я спрашивала: «Может, бутербродик с ветчиной и чайку?..» — «Здорово, ты читаешь мои мысли», — отвечал он, расплываясь в улыбке.

Процесс сочинительства у Джона протекал очень непредсказуемо: идея песни могла прийти ему в голову в любое время суток, и он сразу же поднимался на чердак. Я уже привыкла к тому, что он может выскочить из постели, чтобы записать текст, сесть за пианино и наиграть какую — нибудь строчку или на полночи засесть в студию, чтобы закончить песню. Иногда он играл на фоно по нескольку часов, а я сидела рядом и что — нибудь шила, просто чтобы составить ему компанию. Потом следовали звонки Полу и от Пола, туда и обратно: они играли и пели друг другу в телефонную трубку очередную песню.

Бывало и так, что Джон просил меня спеть что — нибудь вместе с ним. Нашей любимой песней была Blue Moon, однако стоило нам запеть ее дуэтом, мы начинали покатываться со смеху, так нелепо это звучало. «Син, я же знаю, ты солировала в хоре. Но, боже мой, так поп — звезда из тебя не выйдет: ты поешь уж слишком гладко. Попробуй, прибавь немного рока. Сейчас — то ты не в церкви! Встряхнись и давай еще разок».

Несмотря ни на что, даже на его случайные связи, мы с Джоном оставались единым целым, мы были счастливы и радовались, что наша жизнь сложилась так удачно. Конечно, нет в мире полного совершенства: ребята жили в условиях постоянного стресса. Несколько раз в году они все так же отправлялись на большие международные гастроли и, кроме того, ездили с концертами по Англии. А еще они должны были выдавать три — четыре оригинальных сингла в год плюс пару долгоиграющих пластинок. Так напряженно сегодня не работает ни одна поп — звезда. Из поездок Джон регулярно звонил, когда только мог. Однако он предпочитал писать письма — нежные и смешные послания, с анекдотами и коверканьем слов, с длинными, пространными объяснениями в любви и с тоской по дому в каждом слове. Когда «Битлз» были на гастролях в Штатах в августе 1965 года, Джон написал о том, как он любит Джулиана:

Ты знаешь, я теперь скучаю по нему как по личности. Он для меня уже не просто «ребенок», «мой ребенок», а живая частичка меня самого. Он для меня Джулиан и все, что у меня есть, и я не могу дождаться момента, когда мы снова увидимся. Я никогда еще не скучал по нему так. Наверное, так, медленно, я становлюсь настоящим отцом. Я столько часов провожу в каких — то гример — ках или еще где — нибудь и все время думаю, сколько же времени я потратил впустую, вместо того чтобы быть с ним, играть с ним, — и кто меня дергал читать эти чертовы газеты и всякое дерьмо, когда он вот здесь, рядом со мной, в комнате. Я понял, ВСЕ НЕПРАВИЛЬНО! Он не видит меня, а я хочу, хочу, чтобы он знал меня и любил, и скучал — вот так, как я скучаю сейчас.

Все, я должен заканчивать. Эти мысли о том, какой я бессердечный ублюдок, наверное, скоро доведут меня до ручки. Три часа дня, не самое лучшее время для эмоций, а мне хочется плакать, пусть это и глупо. Я пишу, а мне воздуха в груди не хватает. Не знаю, что со мной. Вроде и гастроли ничем особым не отличаются от Других, сплошные «хи — хи» да «ха — ха», но в промежутках — пустота, никаких чувств.