Комната была точь-в-точь как та, где умер Майор, я даже на миг решил было, что это он полусидит-полулежит на громадной кровати, возле которой на тумбочке тускло светился ночник.

– Привет, мама, – проговорил Щенок, вглядываясь в полумрак, – смотри, кто к тебе пришел.

Мама?

Мама!

В кровати действительно сидела фру Торкильдсен! Мне стало стыдно, что я не сразу узнал ее (хотя сейчас она и пахла иначе), однако от этого я радовался не меньше. Какой чудесный день! Отпустив хвост жить собственной жизнью, я встал на задние лапы, опершись передними о постель, и Щенок все понял. Он отстегнул поводок и подсадил меня на лежбище фру Торкильдсен.

– Смотри, мама, Шлёпик пришел тебя проведать, – проговорил он так громко, словно по-прежнему стоял в дверях.

Фру Торкильдсен не удостоила Щенка даже вздохом. Я перепрыгнул через одеяло, чтобы расцеловать ее, устроить ей старую добрую круговую облизаловку, но старался не наступать лапами на ее сухонькое тело, которое, похоже, еще сильнее усохло.

Я облизал фру Торкильдсен лицо, но она, похоже, не заметила моего присутствия, хотя веки дрожали, а глаза были живыми. Она оглядывала комнату, но ничегошеньки не видела. Всего за секунду моя радость сменилась оцепенением, поэтому нельзя же меня ругать за едва слышный гавк?

Но Щенок считал иначе.

– Нет, Шлёпик, не смей! – одернул он меня.

Я улегся на одеяло и пристально уставился на фру Торкильдсен. Я чувствовал, как она задерживает дыхание, и почуял запах, когда она опять выдохнула. Я слышал, как бьется ее верное маленькое сердце. Но больше я ничего не ощущал.

– Жди тут! – скомандовал Щенок и вышел.

Тут ему волноваться нечего – сейчас, воссоединившись наконец с фру Торкильдсен, я и не подумаю никуда уходить. Мы с ней остались наедине. Я сунул нос ей под мышку – у людей такой прием ценится выше всего.

– Скажите-ка мне вот что, – сказал я, – вы же не надумали умирать?

Фру Торкильдсен прокашлялась и заговорила:

– Я уже умерла. Ушла в мир иной. Откинула копыта. Отдала Богу душу. Зови это как хочешь, Шлёпик. Хоть бинго – даже и так сказать можно.

Она сказала это без пафоса и надрыва, с той же самой железной уверенностью, с какой объявляла, что пора гулять или есть. И если фру Торкильдсен говорит, что она умерла, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я отношусь к ее словам в высшей степени серьезно. Смертельно серьезно.

– А что со мной будет, – пришлось спросить мне, – если уж вы умерли?

– С тобой все будет хорошо, – ответила фру Торкильдсен, – ты будешь жить с молодыми. Я об этом позаботилась, а они позаботятся о тебе.

В сложившейся ситуации я вынужден был промолчать о белом диване, белых стенах и черной Сучкиной злобе. К тому же фру Торкильдсен виднее.

– Ну ладно, – проговорил я, просто чтобы нарушить тишину, – быть мертвым – это вообще каково?

Фру Торкильдсен рассмеялась, и хвост у меня завилял.

– А вы не изменились, – бодро похвалил ее я, – чувство юмора у вас даже за Стиксом никуда не делось.

Вообще-то на похвалу смахивало слабо. С другой стороны, непонятно, на что умершим вообще похвала. Это все равно что дать голодной собаке резиновую кость.

– Вот только тело это мне больше не нужно, – сказала фру Торкильдсен, – ты и сам видишь, как оно все сложилось. Даже не верится, что подобное возможно.

– Но от тела-то можно как-нибудь избавиться?

– Это оказалось сложнее, чем принято считать.

– А не может кто-нибудь просто пристрелить его?

– Как собак Шефа?

– Ну например. Только попрошу меня избавить от необходимости вас потом есть.

– Думаю, Шлёпик, что мяса на мне особо не осталось, а то, что есть, очень жесткое. Если, конечно, набраться терпения и поварить его с сутки, то получится бульон. Но не забудь процедить, Шлёпик. Обещай, что не забудешь. И пусть ночку постоит в холодильнике. В вечных льдах.

– В вечных льдах мы бывали.

– Это точно.

– Спасибо, что рассказали мне эту историю. Она… поучительная.

– И чему же она тебя научила?

– Хм, даже и не знаю, что сказать. И с чем сравнить. Честно говоря, мне как-то сложновато найти в этой истории смысл.

– Не тебе одному, – улыбнулась фру Торкильдсен.

– Умирать было вовсе не обязательно – и собакам, и людям. Но мы же с вами посчитали, и сколько у нас мертвых собак получилось?

– Я знаю, Шлёпик, что в цифрах ты не силен, но всего за экспедицию умерло около двухсот собак.

– Это очень много! Я уверен! Ну, почти уверен.

– Это вдвое больше, чем первая стая наших с тобой бумажных волчков. Помнишь их?

Она сказала «наших с тобой».

– Разумеется, я их помню. И хотя в цифрах я не силен, вдвое больше – это я понимаю. Двести процентов. Вот так.

– Их было очень много, вот что главное.

– А если бы убили всего одну-единственную собаку – неужто это меняло бы суть? Но посмотреть с другой стороны, так ведь каждый день умирает намного больше собак, причем умирают они намного тяжелее. Поэтому выбросьте вы все это из головы, – сказал я.

– Знаю, но все равно об этом думаю и думаю, даже сейчас, когда уже умерла. Никак не могу отделить то, что случилось там, от того, что произошло потом, когда они вернулись домой и сообщили, что на последнем неоткрытом месте в мире теперь стоит их флаг и что нет больше на земном шаре уголка, которому еще только суждено стать чьим-то!

– И тогда началась война?

– Это да. Еще какая.

– Та Война, на которой Майор воевал?

– Не уверена, что есть смысл отделять одну войну от другой. Все это одна и та же каша. Мужчины, которые дерутся ради места и власти. И чести. Чести! Как же меня бесит это проклятущее словечко! Во все времена все делалось ради этой самой чести, разве нет?

– Хм… – засомневался я. – А разве не ради еды?

– Ты достаточно хорошо меня знаешь, Шлёпик. Вегетарианкой меня не назовешь. Среди хороших поваров вегетарианцев нету. Люди едят животных, и пускай так оно и будет, но пускай они делают это с достоинством и руководствуются здравым смыслом. Нельзя же кидать щенка в воду только потому, что он по какой-то причине не вписывается в упряжку, и это при том, что сани ты вполне мог бы тянуть и сам.

Фру Торкильдсен даже после смерти не особо изменилась, но признаюсь, ее новое состояние придавало словам особый вес.

– Знаешь, сильнее всего меня расстраивает отлаженность, с которой осуществлялись эти убийства. Возможно, потому, что мне известно, как история повернется дальше, как погибнут миллионы людей, убитые наиболее эффективным и незатратным способом. Суки, кобели, щенки превращаются в множитель в долях, когда «икс» равно смерти, а правильный ответ – это честь.