– Доброго утра, господин штабс-ротмистр.

– Я поручик, – машинально ответил Закатов. – Здравствуй, чем могу быть полезен?

Цыган вздохнул, зачем-то осмотрел комнату, задержался взглядом на растерзанном чемодане, снова вздохнул.

– Позвольте назваться, Акинфий Фёдоров я буду.

– Чего же тебе угодно?

– Господин поручик, дозвольте спросить: Катька наша у вас заночевала?

Никита молчал, не зная, что ответить старому цыгану. Тот некоторое время ждал, глядя на Закатова острыми чёрными глазами. Затем медленно, сурово выговорил:

– Грех тебе, барин, понимать бы должен: с цыганками этак-то не поступают. У нас порядок старый, дедами заказанный: не ей, а хору уплачено должно быть, и деньги немалые.

– Я и заплатил ей, поверь, немало, – со странной усмешкой сказал Никита. – Она не должна жаловаться, а ваши расчёты, уж прости, мало меня интересуют.

Акинфий покряхтел, снова огляделся, снова остановил взгляд на чемодане.

– А дозволь спросить, барин: куда ж она, Катька-то, делась? Я-то думал у тебя её застать…

– Сам видишь, что здесь её нет, – Никита постарался сказать это как можно равнодушнее, но старик усмотрел что-то в его лице и торопливо придвинулся ближе. В глазах его мелькнула явная тревога.

– Барин, ты мне по чести скажи… Катька… она не натворила ль тут у тебя чего? Не взяла ли, спаси бог, чего?! Борони господь от греха… Барин, отвечай немедля!

Последняя фраза прозвучала уже как приказ, и Никита окончательно растерялся под упорным взглядом хоревода. Но уже через мгновение взял себя в руки и сдержанно сказал:

– В любом случае тебя, Акинфий Фёдорович, это никак не касается. Если это всё, что тебе…

– Деньги взяла, паскуда? – в упор спросил цыган, словно не замечая холодного тона Закатова. – Много? Барин, говори как есть! Тут не шутка, тут всего хора честь на кону!

Никита молчал. С минуту они с цыганом мерили друг друга недобрыми взглядами. Затем Акинфий, вероятно, понял, что коса нашла на камень, шумно вздохнул, встал и, не глядя на Никиту, принялся мерить шагами маленькую комнату.

– Ты, барин, вот что пойми… – наконец сквозь зубы выговорил старый цыган. – Катька-то эта самая – не наша, не хоровая. У нас-то хор известный, мы все здешние, серпуховские, испокон веку тут живём и поём господам на радость… Доселе никаких жалоб от господ не было, а одна только приятственность. Коли гостю какая девочка из наших приглянулась – мы со всей душой, но по старому обычаю: в хор двадцать тыщ платишь и в жёны девку забираешь, а иначе – никак невозможно. Гости с пониманием были, соглашались, а коль нет – так без обиды! И того, чтобы у гостей дорогих без спросу взять чего, не то чтобы денег, а хоть и вещию какую, хоть копеешную, – николи такого не было! На кресте поклясться могу!

– Зачем ты мне это говоришь? – пожал плечами Никита, зная, что старик не врёт.

– Затем, что Катька эта – не наша! – твёрдо повторил хоревод. – На мне грех лежит, взял её не подумавши… Суди сам, барин, время ярмарочное, гостей кажин вечер в трактире немерено, а у нас, как на беду, сразу две певицы замуж повыскочили! Заразы этакие, не могли конца сезону дождаться, приспичило им, шалавам!.. А Катька эта пришла, прими, говорит… Я её послушал – поёт знатно, из себя хороша… И взял на свою голову! Чтоб ей, проклятой, черти хвостами дорогу выстелили, чтоб у ней кишки колючками проросли, у бессовестной!

– Так что же ты хочешь от меня? – устало спросил Никита.

– В полицию не подавай, барин! – страстно попросил старый цыган, прижимая к груди кулак и искательно заглядывая в лицо Закатова. – Не подавай, драгоценный мой, не страми нас, ведь никогда такой беды на хор не падало! Никогда нас ворами-то не звали! А у нас дети, старики, все есть хотят! Коли слух пойдёт, что у Акинфия Фёдорова воры поют – кто к нам придёт, кто цыган к себе пригласит? Это же разоренье сущее, всем хором по миру пойдём! А коли у тебя убыток большой, так ты цифирь назови, мы скинемся да заплатим тебе! И нам, и твоей милости ненакладно будет! Сколько взяла-то босячка эта?

– Десять тысяч, – машинально ответил Никита, и в глазах старого цыгана метнулся ужас. Он было недоверчиво наморщил лоб, но, тут же догадавшись, что Никита говорит правду, беззвучно охнул, схватился за голову и забормотал сквозь стиснутые зубы по-цыгански.

– Ай, лубны, билажявескири, хасиям, со ж тэ кэрас амэн акана, дэвла… Ай, да тэ мэрэс тукэ, бэнгэскри папуш…[16]– донеслось до Никиты.

– На кушь ла, пхурором[17], – хрипло сказал он, в упор глядя в расширившиеся от страха чёрные глаза напротив. – Мэ на джява кэ рая, совлахава[18].

– Ту романо чаво?![19]– с испугом выговорил цыган.

– Нат… Нет. Я не цыган. Я жил с ними. Но ты не бойся, в полицию я не пойду.

– Да зачем же ты ей такие деньги показал?! – взвился Акинфий. – Нешто ты дитё малое, нешто совсем пьян был?! Надо же понимание иметь! Что ж теперь с тобой-то, дураком, будет, деньга-то, поди, казённая?!

Никита молча кивнул, отвернулся к окну. Старик, шумно дыша и яростно скребя в затылке, снова принялся ходить по комнате из угла в угол.

– Говоришь, давно знаешь её? – процедил он сквозь зубы.

– Они табором стояли у нас в имении.

– А про мужа её знаешь?

– Нет. Мы расстались ещё до её замужества, и…

– То-то и оно!!! – снова взорвался Акинфий. – А мы знаем! Мужик у неё – конокрад такой, что свет ещё не родил! Все цыгане его знают! Катька эта за него чёрту душу продать готова и в огонь и в воду пойдёт, не задумается даже!

– И дети есть? – для чего-то спросил Никита. Ему страшно хотелось рассмеяться, и он чудовищным усилием давил это желание.

– Есть, а как же! Четверо, со свекровью её живут! А Яшка ейный, Катькин-то, сейчас в тюрьме сидит, так Катька затем и в хор пошла, чтоб денег ему на откупку сорвать! Думала, дура, здесь горы золотые на нас сыпятся! Ну, теперь, понятное дело, откупит его, за твои десять тыщ-то… За этакие деньги полиция и самого сатану, прости господи, на волю пустит, не то что Яшку…

– А где он сидит, здесь, в Серпухове? – спросил Никита. Старый цыган резко, будто споткнувшись, остановился, в упор взглянул на него. Не спеша достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб и, тщательно убирая белый лоскут на место, сказал:

– Этого я тебе, не обессудь, не скажу. Не сердись. Десять тысяч – деньги большие, ты за них Катьку засудишь… и прав будешь… Но она, поганка, всё-таки наша. Цыганка, будь она неладна. Не могу я тебе сказать, не могу, прости.