А мир в душе начинается тогда, когда мы принимаем его отсутствие.

Этот майский день был долгим.

Вчера меня предупредили, что государь Алексей Михайлович желает, чтобы я присутствовал на важной церемонии во дворце. На церемонии для узкого круга людей, как было подчеркнуто в письме.

У меня было время, чтобы хорошенько выспаться, а утром еще и немного поработать в своем кабинете.

Потом я выпил чашку бульона из мозговых костей – это средство помогает часами сохранять бодрую неподвижность – и отправился в Кремль.

Ноги плохо слушаются меня, а спастический паралич не позволяет крепко держать кинжал, да и поводья часто выскальзывают из рук, поэтому я вынужден передвигаться в повозке или в паланкине, в окружении телохранителей и глашатаев.

Впереди обычно идет громадный Андрей Шведов, сын моего домоправителя и правнук Олафа. Люди называют его Шведом и боязливо расступаются, когда он приближается к толпе.

В Кремль я прибыл раньше назначенного времени, но, пока переводил дух да поднимался по дворцовым лестницам, дежурный дьяк успел дважды прокричать о выходе государя. К третьему крику я стоял где положено – справа у окна, на почтительном расстоянии от стола и кресла с высокой спинкой, предназначенного для его величества.

В узкий круг, о котором сообщалось в приглашении, входили всего три человека – я, окольничий Артамон Матвеев, глава Малороссийского приказа, и дворянин Федор Большой Отрепьев.

Церемония, как я и предполагал, заняла немного времени.

Дьяк зачитал именной указ о разрешении Федору Большому Отрепьеву и всем его родственникам называться родовой фамилией Нелидовы.

Лишь немногим было известно, каких трудов стоило мне и моим покровителям добиться, чтобы Алексей Михайлович решился на такой шаг в обход Боярской думы.

Федор Большой Отрепьев упал на колени, и государь позволил ему поцеловать свою руку.

– Иди, – прошептал дьяк Отрепьеву, указывая глазами на дверь, – и подожди меня в канцелярии.

Государь уже стоял у двери, ведущей во внутренние покои, и о чем-то оживленно разговаривал с Матвеевым. В его доме царь познакомился с нынешней своей женой Натальей Нарышкиной, и с той поры карьера Матвеева стремительно пошла вверх. Поговаривали, что не сегодня завтра царь назначит его главой Посольского приказа взамен слишком упрямого канцлера Ордин-Нащокина, помешанного на прорыве России к берегам Балтики. А может, все дело в возрасте: Матвеев старше государя всего на четыре года, а канцлер – на двадцать четыре.

Я поклонился – государь рассеянно кивнул – и последовал за Отрепьевым. Но во второй, темной прихожей свернул в узкий коридор и спустился по лестнице прямиком в помещение для прислуги, где меня ждал Швед.

Мне не хотелось снова встречаться с Федором Большим, чтобы в тысячу первый раз выслушать благодарности и историю величия, падения и возрождения рода Нелидовых, которую я давно знал наизусть.

С Красной площади тянуло запахами жареных пирожков, сирени и кваса.

– Домой? – спросил Швед, когда я удобно устроился в паланкине.

– Но без спешки, – сказал я.

Швед закричал зычным басом:

– Расступись!

И паланкин плавно поплыл над толпой.

По пути домой я думал о том, что вечером можно заехать на Печатный двор, где собирается молодая компания: переводчики, молодые дипломаты, издатели «Курантов», редакторы типографии, дьяки и подъячие из разных приказов…

На днях мы обсуждали проблему перевода на иностранные языки титула государя – Тишайший, который по давней традиции писался по-латыни Clementissimus.

Кто-то вспомнил, конечно же, как Тишайший бил боярина Д. по щекам, приговаривая: «Ты с кем споришь? С богом споришь!»

Ничего себе Clementissimus!..

Смеялись вежливо.

Щеголь Леонтьев из Посольского приказа – узкая голова, стриженная наголо, под парик, короткие красные сапожки – заметил, что французы называют Алексея Михайловича Très Gracieux.

Загомонили, пробуя подобрать русский аналог и перебивая друг друга: «Приятный… ласковый… милостивый… самый милостивый…»

«Всемилостивейший, – предложил я, когда молодежь исчерпала идеи. – Всемилостивейший государь и царь всея Руси…»

Всем понравилось.

Между нами сложились теплые дружеские отношения, но вряд ли эти замечательные молодые люди поймут мою радость, смешанную с грустью, если я расскажу им о сегодняшней аудиенции, в ходе которой Алексей Михайлович Тишайший и Всемилостивейший разрешил каким-то мелким служилым провинциальным дворянам называться старинной родовой фамилией, а прежнюю – Отрепьевы – забыть, зачеркнуть.

Кто для них Юшка Отрепьев?

Полумифический злодей, затерявшийся между Иудой, Чингисханом и королем Маркобруном…

Для меня же это событие стало венцом истории, в которой я играл не последнюю роль, достойным финалом моей жизни и Смуты.

Нет, не поймут.

Я для этих молодых людей – ветхий старик с птичьим когтем на правой руке, отживший свое старина Аорист, как иногда они меня беззлобно называют, пифагореец, хранитель никому не нужной тайны о роковом отношении между длиной диаметра круга и длиной окружности…

И это меня ничуть не обижает.

Да и как еще они могут воспринимать человека, родившегося при Иване Грозном, начинавшего службу при Борисе Годунове, пережившего Смуту и всех самозванцев, вошедшего в Думу при первом Романове и получившего от второго Романова драгоценный подарок – высочайшая честь и для людей гораздо выше меня чином – портрет любимого кота царя Алексея Михайловича Тишайшего и Всемилостивейшего, выполненный живописцем Холларом?

Впрочем, я-то знаю, что на самом деле это была запоздалая благодарность за книги, переданные его отцу и деду.

В 1626 году пожар уничтожил Китай-город и Кремль, при этом сгорели все кремлевские библиотеки и многие архивы.

Царь Михаил и кир Филарет были так огорчены этими утратами, что я не выдержал и подарил им Либерею – книги из библиотеки Ивана Грозного, завещанные мне Птичкой Божией.

Среди них были 142 книги «Истории» Тита Ливия, полное собрание «Жизни двенадцати цезарей» Светония, неизвестные произведения Вергилия, все песни Пиндара, Historiarum Цицерона и множество других сочинений.

Кир Филарет так расчувствовался, что подарил мне одну из своих шапочек.

По достоинству я оценил эту шапочку, когда стал лысеть.

О патриархе у меня сохранились самые теплые воспоминания, а вот о его сыне – почти никаких, хотя, помню, когда царь Михаил после свадебного застолья повел новую царицу Евдокию Стрешневу в спальню, взяв ее за руку, сердце у меня дрогнуло…

Впрочем, с Либереей эти воспоминания связаны разве что именем сына Михаила и Евдокии – Тишайшего и Всемилостивейшего.