устав. На домах появились русские надписи и гербы; развевались русские флаги. На развалинах полуразрушенных домов появились целые картины и на одной стене – недалеко от моря – красовался художественно нарисованный вид Московского Кремля.

Параллельно с этим росло и национальное сознание. Те, которые три месяца тому назад пришли жалкими пришельцами, стали играть теперь доминирующую роль: город становился русским. Французы, фактические хозяева, отходили на второй план. Крепло сознание своей силы, и крепло не только в своем сознании, но и в сознании других. Генерал Кутепов становился для турок новым могущественным «Кутеп-пашой»; и к этому паше стали обращаться за разрешением чисто судебных споров. Для Галлиполи армия стала неопровержимым фактом.

По мере того как росло сознание армии, зарождались и гражданские элементы этого русского объединения. Отдельные хоры, которые устраивались по частям, больше для того, чтобы как-нибудь скоротать время, сливались в большие, в которых пение стало культивироваться с трогательной любовью; по инициативе архимандрита Антония возникли «общеобразовательные курсы», куда в качестве лекторов притягивались культурные силы корпуса. Зарождались любительские кружки, из которых впоследствии возник корпусной театр. По всей поверхности жизни забурлила, пока еще не видная, общественная и культурная жизнь, и остов армии начал обрастать атрибутами государственности.

Генерал Кутепов перестал уже казаться неизбежным злом. В этих новых проявлениях жизни чувствовалась его рука; и так как проявления эти были очевидным благом, то и он сам не казался уже таким бесцельно жестоким и черствым. Любви и обожания, конечно, не было. Но о нем уже говорили с добродушной усмешкой; о нем создавали анекдоты – и в этих анекдотах он выступал уже в совершенно ином виде.

Таково было состояние корпуса, когда 15 февраля в Галлиполи во второй раз прибыл Главнокомандующий. Если при первом своем посещении он видел армию – по меткому выражению князя Долгорукова, «висевшую на волоске», – то теперь он увидел ее уже на прочном фундаменте: она осознала себя. Неопределенность все продолжалась. Материальные условия не были лучше. Но моральное состояние корпуса прошло уже через критические дни перелома, и второй приезд генерала Врангеля только закрепил и фиксировал то, что за это время было достигнуто.

Этот приезд носил совершенно иной характер, чем тот, когда генерал Врангель впервые вступил на галлиполийскую почву. Тогда трепетно ждали его, чтобы услышать о своей судьбе. Тогда эта масса людей, в которых боролось отчаяние с надеждой, безмерная усталость с чувством воинского долга, ждала от него, который стоял над нею, слова утешения и поддержки.

Теперь этого не было. За эти два месяца армия нашла себя и осознала. Она сделала самое главное: признала себя и могла уже спокойно дожидаться чужого признания. Теперь встреча с генералом Врангелем была ей нужна потому, что она должна была показать своему любимому вождю свои достижения, свои молодые, бьющие ключом силы, свой юношеский восторг оправившегося и растущего организма. И этот парад, которого никогда не забудет ни один из его участников, был сплошным триумфом Главнокомандующему.

Был серый пасмурный день, накрапывал дождь. Войска были выстроены широким фронтом по громадному ровному полю. Подъехал автомобиль Главнокомандующего. И когда он слез с него и подошел к знаменам, совершенно неожиданно разорвались тучи, и яркое солнце залило всю долину.

Этот неожиданный эффект произвел потрясающее действие. Люди, которые спокойно смотрели в глаза всем ужасам Гражданской войны, плакали от избытка чувств. Это было чувство радости, гордости, любви, всего того, что подымает и окрыляет.

Никогда не забыть тех криков восторга, того громового «Ура!», которое перекатывалось из конца в конец по длинным шеренгам выстроившихся войск. Это был момент массового экстаза, когда в экзальтации люди почти не помнят себя. Все личное, индивидуальное, – все растворилось в мощном сознании единого коллектива, и этот коллектив воплощался в одном дорогом и любимом лице. Перелом, который уже наступил, теперь оформился и закрепился. Корпус стал прочно на ноги: армия перестала «висеть на волоске».

В Константинополе уже сгущались политические тучи; но их грозные тени еще не достигли до первого корпуса. Ободренный вторым приездом Главнокомандующего, только что начавший новую организованную жизнь, вопреки всем нормам международного права, – первый корпус почувствовал первые проблески весны. Становилось теплее; солнце ярче сияло на ясном небе. И вместе с этим сиянием солнца разгоралась в сердцах новая надежда на политическую весну. До Галлиполи долетели глухие раскаты Кронштадтского восстания; верилось, что это – начало, начало нового прилива протеста против попираемого права и свободы. Передавали о восстаниях в шестнадцати северных губерниях; то, что на смену вечно протестующему Югу восстал Север, казалось симптомом скорого освобождения. Каждый день давал новые ростки организованной жизни, и русский город на турецко-греческой земле стал застраиваться новыми домами и магазинами.

Тринадцатого марта приехал из Константинополя командир французского оккупационного корпуса генерал Шарпи. О его приезде было известно за несколько дней, и в частях начали усиленно готовиться к параду. Но в самый день его приезда парад был неожиданно отменен, а из города поползли зловещие слухи, что генерал Шарпи отказался от почетного караула. Генерал Шарпи осматривал лагерь. Он не позволил себе ни одного оскорбительного замечания, но все чувствовали себя глубоко оскорбленными, несмотря на то что генерал, посетив части, беседовал с георгиевскими кавалерами, вспоминая Великую войну: отказ от почетного караула покрывал собою всю предупредительность французского генерала. Рассказывают, что при отъезде он сказал: «Я должен относиться к вам как к беженцам; но не могу скрыть того, что видел перед собою армию»… И может быть, то, что генерал Шарпи увидел эту армию, ускорило то распоряжение, по которому части предупреждались, что с 1 апреля прекращается выдача пайка, а армии предлагался переезд в Бразилию или в Советскую Россию.

Опубликования этого приказа еще не было, но генерал Кутепов экстренно был вызван в Константинополь. 21 марта генерал Кутепов отбыл из Галлиполи, и тут, в первый раз, части почувствовали себя осиротелыми. Каким-то инстинктом все чувствовали, что сгущаются тучи, но корпус не хотел – да и не мог – подчиниться теперь безропотно грядущему натиску. Он чувствовал теперь свою спайку, свою силу; его пребывание здесь окрасилось теперь патриотизмом и жертвенным порывом. Но для отпора нужен вождь, решительный, смелый и преданный: всем стало ясно, что таким вождем может быть только генерал Кутепов.

Уже прошло время, когда он казался только бесцельно жестоким: все поняли теперь, что он творец нового Галлиполи. На первое место всплыли в сознании незаметные, но умилявшие всех мелочи: и во всех этих мелочах выплывал он, как заботливый отец-командир. Теперь его не было. В первый раз встала мысль: а вдруг французы не выпустят его