Убить?

Да он лучше в яме останется…

Эйо, закончив выплетать рисунок, ложится рядом.

— На большее меня сегодня не хватит.

Ветер перебирает струны травы. И музыка на сей раз печальна.

Силы капля? Пускай.

— Не засыпай так больше. — Она целует плечо сухими, обожженными ветром губами. — Я не хочу опять остаться одна…

Перелом или трещина — все же я склонялась ко второму варианту, — но левая сторона груди опухла и налилась противной синевой. Кожа сделалась горячей, как бывает при воспалении, и травяной отвар, приготовленный из того, что под руку подвернулось, был скорее средством самоуспокоения. Я лежала на боку, пытаясь дозваться до земли, но получалось не очень. Собственная боль отвлекала, да и… кого-то лечить проще, чем себя.

Оден ходил кругами, время от времени встряхивал головой, будто тот затяжной странный сон, который и на сон-то не был похож, все еще опутывал его.

И там, во сне, остался враг.

Оден, сам того не замечая, скалился. Непроизвольно опускались плечи, и шея вытягивалась: тело желало сменить обличье. А невозможность перемены приводила пса в ярость. И он спотыкался. Останавливался. Резко выдыхал сквозь сжатые зубы и возобновлял движение.

— Оден! — Я окликнула, понимая, что еще немного, и могу оказаться наедине с взбесившимся псом, от которого и сбежать-то не сбегу. Нет, может статься, что Оден меня не тронет, но вот как-то не слишком-то хочется удачу испытывать. — Давай поговорим?

— О чем?

— О чем-нибудь…

Безопасном, таком, что уймет его злость.

— Я не причиню тебе вреда.

Он искренне верит в это и не спешит присаживаться. Раскачивается, переступая с ноги на ногу, и движения эти лишены плавности. Оден дергает то левым плечом, то правым.

Кровь идти перестала.

Ранки на спине сделали вид, что затянулись. Насколько этого хватит?

— Зачем тебе к Перевалу? — Оден задает вопрос, на который я предпочла бы не отвечать. Но тогда разговора не будет, а бег по кругу возобновится.

— Мне за Перевал.

Он ждет продолжения, и я, сменив позу, — от долгого лежания на боку рука затекла, — продолжаю.

— Там жил мой брат и… и, возможно, все еще живет. Я очень надеюсь, что живет.

И усадьба старая цела, пусть она не слишком-то меня жаловала. Статуи. Зал. Мастерская, куда мне строго-настрого запрещено совать свой любопытный нос. Но запрет исходит от мамы, а брат совсем не против, когда я прихожу в гости.

В его мастерской мне нравится все — узкие столы, кульманы и свитки чертежей. Секретер с сотней отделений, в каждом из которых лежат болты, винтики, гайки или же прочие странные штуки из металла и дерева. На дверцах секретера в стеклянных кармашках стоят номера. И брат доверяет мне приносить нужные детали. Он называет номер и количество, а я, преисполненная осознания важности работы, спешу исполнить заказ…

Еще есть печатный шар первой громоздкой модели. Он возвышается над столом, словно бронзовый гриб, шляпка которого щетинится иглами букв. И я печатаю, с трудом нажимая на тугие клавиши.

Очередным чудом — слюдяные кубы с испариной на внутренних стенках. Запертый в них жар неощутим, а растущие кристаллы не видны, но брат обещает, что очень скоро можно будет снять крышку, и тогда я собственными глазами увижу сотворенный рубин.

Он отличается от тех, что рождены землей и рудной жилой, но для нужд брата сойдет.

— Камни способны сохранять силу, — объясняет он, разрешая подержать крупную друзу александрита. — Я просто беру уголь и его изменяю…

Уголь — черный и грязный, я не понимаю, как из него может появиться кристалл. Брокк объясняет про силу рода, про жилу, про воздействие… я ведь могу дать свою силу траве, чтобы она росла? Или вот кусту роз, я сама ему показывала. С кристаллами то же самое.

Они тоже живые.

И если бы я побывала в Каменном логе, то почувствовала бы… но та, другая моя кровь спит, и приходится верить Брокку на слово.

Рассказывать про мастерскую легко.

Осталась ли она?

И построил ли Брокк обещанного мне дракона? Стал ли мастером, как собирался?

— У вас большая разница? — Оден все-таки присел.

— Двенадцать лет.

Брокк в моих глазах был таким восхитительно взрослым, да и сама я рядом с ним казалась себе старше.

— Я… довольно долго не знала, что у меня есть брат. Мама ничего не говорила, а потом как-то мы поехали в гости… — Я бросаю взгляд на Одена, чтобы убедиться — спокоен. Ну относительно. — То есть не совсем в гости…

Но мой дед счел нужным представить меня высшему свету, пусть и не настолько высшему, как тот, в котором Оден привык жить. Он же был настроен на рассказ.

И почему бы не рассказать?

— Мама дважды выходила замуж. В первый раз — по воле рода.

Обычное дело, как она сказала, и ничего не стала объяснять, но мне почему-то показалось, что тот ее первый брак, от которого остались Брокк и парадный портрет в семейной галерее, оказался не слишком-то счастливым. На портрете мама была совсем молоденькой и такой красивой, а мужчина рядом с ней — старым и угрюмым. Брокк, конечно, походил на него, но это сходство мне тогдашней виделось случайным.

И раз за разом я приходила к выводу, что мой папа в сто раз лучше.

Даже жалела Брокка…

— Она овдовела…

И скорее всего, ей не удалось бы избежать повторного замужества, но она встретила папу и влюбилась.

— Погоди. — Оден нахмурился. — То есть твоя мать была…

— Из ваших.

Правда, я уже не знаю толком, где ваши, а где наши. Почему-то для меня все немного чужие.

— И если у твоего брата хватало сил на трансформацию кристаллов, значит, он…

Наследник рода. Будущий райгрэ, пусть дом его и не из числа Великих. Но я молчу, позволяя Одену самому сделать выводы. Я не уверена, что буду желанной гостьей, и если мое имя все-таки стерли с родового гобелена, то так тому и быть.

Оден скребет плечо и задает следующий вопрос:

— А отец — альв?

— Да.

Он думает минуты две, а потом говорит:

— Это как-то… противоестественно.

Наверное, после этих его слов мне следовало перевести разговор на другую, более нейтральную тему, но мне вдруг стало обидно. Да кто он такой, чтобы решать, что естественно, а что нет?

— Они любили друг друга. И были счастливы…

— А ты?

И я была, давно, еще до войны. Я не тот щенок, от которого ждут, что он будет соответствовать породе. Более того, до определенного момента я не слишком-то задумывалась над тем, кем являюсь. Жила себе и жила в домике под красной черепичной крышей, на которую норовил взобраться виноград. Воспринимала как данность и дом, и крышу, и виноград, и еще лужайку во дворе, и невысокий забор, который красили дважды в год, а зимой выставляли на штакетинах разрисованные тыквы.