Что перед нами? Менее всего подобные сентенции похожи на изложение какого-то философского или даже теологического учения. Гораздо больше они напоминают некие правила житейской мудрости, причем изложенные в нарочито загадочной форме. Закономерно поэтому, что рано появились аллегорические толкования акусм, например:

«Огонь ножом не разгребать — значит, во владыках гнев и надменный дух не возбуждать. Через весы не переступать — значит, равенства и справедливости не преступать… Сердца не есть — не подтачивать душу заботами и страстями. Уходя на чужбину, не оборачиваться — расставаясь с жизнью, не жалеть о ней и не обольщаться ее усладами…» и т. п. (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 18). Но подобные интерпретации во многих случаях выглядят откровенно натянутыми. Тем более что между самими древними толкователями единства нет. Скажем, Порфирий предлагает несколько другие решения акусм, отличающиеся в тех или иных деталях:

«"Через весы не шагай", то есть избегай алчности; "Огня ножом не вороши", то есть человека гневного и надменного резкими словами не задевай; "Венка не обрывай", то есть не нарушай законов, ибо законами венчается государство… "По торной дороге не ходи" — этим он велел следовать не мнениям толпы, а мнениям немногих понимающих…» (Порфирий. Жизнь Пифагора. 42). В последнем афоризме, как его приводит Порфирий, имеется, кстати, принципиальное отличие от того варианта, который мы встретили выше, у Диогена Лаэртского: там было, наоборот, сказано: «по неторным тропам не ходить». Какая версия верна? Кто знает!

Ямвлих, который цитирует еще ряд примеров акусм такого типа, замечает, что они «подражают мудрости семи мудрецов, живших раньше Пифагора» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 83). И действительно — в рассказах о Фалесе, Солоне, Хилоне и других представителях этой плеяды постоянно попадаются похожие по формулировкам изречения. А еще до них — у Гесиода, в «Трудах и днях» — этом кладезе «полезных советов», которым так любили пользоваться греки.

У Ямвлиха находим и пифагорейские акусмы совершенно иного облика, представляющие собой уже не предписания, а как бы определения. Говорим «как бы» потому, что они скорее не разъясняют определяемые предметы, а только сильнее запутывают.

«"Что такое острова блаженных?" — "Солнце и луна". "Что такое прорицалище в Дельфах?" — "Тетрактида (четверица. — И. С), то есть гармония, свойственная Сиренам"… "Что самое мудрое?" — "Число. Второе по достоинству — давать имена вещам"…» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 18. 82).

Легко убедиться в том, что в акусмах данной разновидности налет таинственности, подчеркнутой «темноты» еще сильнее. Может ли вообще в них хоть что-нибудь понять непосвященный? Если с учетом того, что мы теперь узнали об акусмах, вернуться к затронутому выше вопросу о «математиках» и «акусматиках», появится некая непреодолимая сложность. Согласно основному преданию, «математики» были, так сказать, эзотериками, «ближним кругом», члены которого постигали учение Пифагора во всей его мистической целостности. А «акусматики» — это экзотерики, «внешний круг», которому перепадают лишь некие крохи священного учения в форме пресловутых акусм.

Не произошло ли тут какой-нибудь путаницы? Создается впечатление, что акусмы-то как раз и имеют отношение к эзотерическому, «тайному» учению. Они содержат в себе какие-то намеки, уловить суть которых невозможно для того, кто не посвящен в «знание для избранных». А потому вопрос приходится оставить открытым.

Непререкаемый авторитет учителя, существовавший в пифагорейском сообществе, очевиден. К любому суждению Пифагора — было ли оно аргументировано или просто произнесено без каких-либо обоснований — ученики относились как к истине в последней инстанции, более того, как к святыне, которая не терпит возражений. При доказательстве какой-либо идеи для пифагорейцев самым весомым доводом были слова: «Сам сказал». В смысле — если что-либо сказал сам Пифагор (в приведенном изречении его имя даже не названо, оно предполагалось само собой разумеющимся), значит, сомневаться в этом не приходится: так оно и есть.

Это как-то даже несколько странно для древнегреческой цивилизации, которая вообще-то отличалась неприязнью к догмам. В принципе, эллины привыкли ничто не принимать на веру, ко всему требовали относиться с сомнением, оспаривать, подыскивать аргументы pro и contra… Уж на что чтили поэмы Гомера — но даже и они не стали неким подобием «священного писания», против положений которого нельзя возражать.

А вот для Пифагора делали исключение. Не все греки, разумеется, но, во всяком случае, его последователи. Тут перед нами ситуация, более похожая на то, как приверженцы мировых монотеистических религий (так называемых «религий откровения») воспринимают основателей своих религий, тех, кто дал эти откровения. Чем являются для христианина слова Христа, для мусульманина — слова Мухаммеда, для иудея — слова Моисея, для буддиста — слова Будды Гаутамы? Высшей, безусловной истиной — и только так. Вот так же было и у пифагорейцев.

Но отсюда следует ответственный вывод: получается, пифагорейцы видели и в своем учителе отнюдь не простого смертного? Ведь перед мнениями обычного человека, будь он хоть трижды мудр, невозможно так преклоняться. Да, действительно, к Пифагору у его учеников (и учеников его учеников и т. д.) сложилось совершенно особенное отношение. Пожалуй, лучше всего оно оттеняется в следующей цитате:

«…Аристотель в своем сочинении о пифагорейской философии рассказывает, что у них (пифагорейцев. — И. С.) в глубокой тайне соблюдалось такое деление: есть три вида разумных существ — бог, человек и существо, подобное Пифагору» (Ямвлих. Жизнь Пифагора. 6. 31). Ссылка, как видим, дается здесь на самого Аристотеля, а уж такой мощный ум, надо полагать, знал, что говорил. Обратим внимание еще на то, что пресловутое троичное деление содержалось, как тут указано, именно в тайном учении пифагорейцев. Это означает, что тезис о сверхчеловеческом статусе Пифагора — не какая-нибудь приманка «рекламного» характера, придуманная для привлечения к учению новых адептов (подчеркнутая парадоксальность, необычность приведенного утверждения вроде бы заставляют подумать и о таком варианте). Нет, перед нами совершенно серьезное и искреннее убеждение членов пифагорейского сообщества.

Получается, что Пифагор — не человек. Но и не бог. Он — посредине: ниже богов и выше людей. Подобное положение можно с полным основанием охарактеризовать как положение «сверхчеловека» (хотя самого этого слова античность, конечно, еще не знала). Это положение — высшее по отношению ко всем окружающим — и позволяло самосскому мыслителю так властвовать над умами.

Тут, кстати, нужно сказать, что древнегреческой религии и прежде было отнюдь не чуждо представление о существах, стоящих «между богами и людьми». Их называли героями. Подчеркнем, что имеются в виду герои не в нашем современном смысле (мы называем героем человека, который совершил славный подвиг), а в специфически античном. Не станем углубляться в самые глубинные слои мысли[126], но в архаической и классической Греции героями называли полубогов. У них, как правило, один из родителей (чаще отец) — бог, второй (чаще мать) — человек. Так, Геракл — сын Зевса и смертной женщины, царицы Алкмены; Тесей — сын Посейдона и смертной женщины, царевны Эфры. Впрочем, возможен был и «противоположный вариант»: Ахилл — сын морской богини Фетиды и смертного человека, царя Пелея. Получается, именно героический, полубожественный статус приписывали нашему герою?