— Где твоя лошадь?! — заорал Виллибад, ударив меня кулаком в бок.

Тропинка отбежала к самой роще. Хоть она и считалась боевой лошадью, всё же такое неожиданное начало сражения напугало её. Многих воинов тоже охватила паника. Они метались, теряя оружие.

«Неужели так бесславно и закончится Град Божий?» — думал я, изловив свою кобылку уже под сводами деревьев. И тут из мечущегося людского хаоса начали выделяться всадники. Они сгруппировались вокруг короля и, как единое тело, бросились на саксов. Те тут же обратились в бегство.

Карл со своим отрядом гнал их, непрестанно поражая, пока не рассеял окончательно. Тогда королевский отряд вернулся на поляну, где ещё дымились костры и пахло горелой похлёбкой из опрокинутых котлов.

Мы снова победили, только на этот раз победа обошлась нам дорого. Много франкских воинов осталось лежать на мягкой траве под неярким ласковым саксонским солнцем. Был убит Виллибад, ранили топором Борнгарда. Даже самого короля несколько раз задели в жестокой сече.

Мне стало стыдно. Я слишком долго ловил Тропинку и не успел помочь ни королю, ни Виллибаду. На мне — ни царапины, а мой хороший знакомый — пусть и не друг — погиб. И никто ведь не упрекнёт меня! Я книжник, а не воин, моя задача — описывать, а не совершать подвиги. Только самому-то мне от этого не легче...

Роланд бродил по поляне, вглядываясь в лица убитых. В руке он держал пучок травы, которым собирался вытереть лезвие Дюрандаля, да, видно, забыл о своём намерении.

— Ваше Величество, — наконец сказал он глухо, нужно выяснить, из какого они племени, и устроить там показательную казнь.

Не нужно, — быстро ответил король, — будем продолжать строить крепости и монастыри. Аминь.

— Мой король! Как же я скучала по вам!

Этот голос, похожий на звон тысячи серебряных колокольчиков! На голос расшалившегося ангела! Голос, который я никогда не забуду!..

Она встречала нас в Эресбурге, наша королева! От этого сердце моё запело.

Самым большим счастьем в моей жизни были мгновения, когда я читал, а она сидела неподалёку. Я мог немного скосить глаза поверх книги и любоваться нежным профилем. Меня словно подхватывал тёплый бурный поток и уносил в неведомые страны. Чтобы не утонуть ненароком, приходилось держаться изо всех сил за эти буквы, начертанные на пергаменте.

Как же я ждал, что в приветствии она обратится и ко мне. Она ведь помнила и любила всех, кто верно служил её супругу. Она поприветствовала Роланда и Борнгарда, обняла своего брата Герольда. Ей рассказали о коварстве саксов и гибели Виллибада.

— Я понимаю этих несчастных язычников, — задумчиво сказала Хильдегарда. — Помнишь, Герольд, как-то в детстве мы вздумали играть в подземных жителей и полдня просидели в подвале. Я помню, как болели глаза, когда родители вытащили нас на свет Божий. Очень хотелось спрятаться обратно!

....Неужели она так и не обратит на меня внимание?!

Король взял её под руку и повёл в дом, за ними пошли Герольд, Роланд и другие знатные особы.

Я впервые столь остро ощутил пропасть, разделяющую нас. Пропасть непреодолимую! Даже если я женюсь на Ансефледе Гасконской — этой старой карге с отвратительной бородавкой под носом — ничего не изменится.

Всё мгновенно потеряло смысл — саксы, франки, члены общества Афины — какое дело мне было до них?

Мой король, — прозвучал мальчишеский голос, вы забыли о своём верном книжнике. Афонсо! Зачем ты так бледен? Тебя снова укусила молния?

И жизнь вмиг заиграла для меня всеми цветами радуги.

— Афонсо, — сказал король, — мы не будем ругать тебя, если ты ещё не успел описать наш поход в Остфалию. Времени у тебя и впрямь не было. Но завтра вы вместе с Эйнхардом сядете в библиотеке. Ваш труд должен быть готов к воскресенью. Понятно?

— Понятно, Ваше Величество.

* * *

Эйнхард смотрел на меня, как на героя. Ещё бы! У меня ведь был шлем, ценой в шесть коров, да ещё и вмятина на этом шлеме, полученная не где-нибудь, а в настоящем сражении. На какой-то момент я даже загордился, хотя, сказать по правде, не с чего. Подвигов-то никаких мне совершить не довелось.

Но когда дело дошло до обработки моих записей и впечатлений, коротышка показал себя опытным писателем, даром, что был младше меня.

Подробнее всего он расспрашивал о принесении присяги вождём остфалов Гесси. Его интересовало буквально каждое слово, произнесённое участниками сей процедуры.

— Какая разница, что они говорили? — удивился я. — Главное, ведь, факты. Вождь присягнул Карлу, что ещё здесь может быть неясно?

— Друг мой, Афонсо, ты прав только отчасти, и, возможно, эта часть не есть самая большая. Контекст может быть гораздо важнее самого события. Ведь мы пишем историю для потомков, а значит, должны подсказать им, как именно следует понимать те или иные происшествия.

— По-моему, ты слишком мудришь, любезный Эйнхард, — коротышка начал раздражать меня неимоверно. — Разве не проще предоставить потомкам самим разбираться в событиях прошлого?

— Вот тут-то ты и ошибаешься. Мыс тобой — художники, рисующие портрет своей эпохи. А ты предлагаешь оставить столь тонкий и важный труд в стадии набросков!

— Ладно, — согласился я, — наверное, ты прав. Давай поторопимся, а то не успеем к воскресенью.

Мы принялись за работу и скоро доделали текст о вожде Гесси. Я стал рассказывать Эйнхарду о хитрости саксов, затесавшихся в наш обоз. Здесь всё помнилось очень хорошо — слишком уж сильное впечатление произвело на меня это печальное событие.

Однако Эйнхард, не дослушав, оборвал меня:

— Афонсо! Это не нужно описывать вовсе.

Я так и застыл с раскрытым ртом.

— Как не нужно? Это очень яркий, хотя и нерадостный эпизод.

— Разумеется, любезный друг мой. Но скажи, положа руку на сердце: разве украшает этот штрих портрет нашего короля?

— Но он же в итоге победил коварство врагов?

Эйнхард вздохнул:

— Я не знаю, как объяснить это тебе, дорогой Афонсо. В монастыре меня учили искусству писания исторических трудов. В них имеются особые законы, понимаешь?

— Хорошо, — согласился я, — но давай вместе покажем королю наш труд. Мне хотелось бы удостовериться в твоей правоте.

На другой день я, волнуясь, читал Его Величеству, а Эйнхард всем своим видом изображал крайнее внимание. Король, казалось, не особенно слушал, думая о чём-то своём. Тем не менее от него не ускользнуло ни единого слова.

— Про обоз не написали, это хорошо, — сказал он, дослушав, — и язык хорош. Но кто из вас придумал такого затейливого короля? Наверняка ты, Эйнхард. Что это ещё за «глаза, производящие молнии» и «сердце, посрамляющее скалу своей твёрдостью»? Наша задача — нести Божью волю, а не производить впечатление на окружающих, подобно плохим актёрам.