– Н-не знаю. Нет. Потом…

Ответил, не думая, а потом понял – не откажется. Поглядел в бездонную равнодушную синеву.

– Четыре, три, два, один! Работаем!..

* * *

Вверх! Вверх! Вверх! Вверх!.. Влево… Разворот, еще разворот… Бочка, переворот… Вниз! Вниз!..

В небе, наконец, его отпустило. Холодный воздух очистил душу, принеся долгожданный покой. Земля и мертвые на земле остались где-то далеко, о них можно не думать, не вспоминать ни слов, ни лиц. Разбитая губа не болела, сердце билось спокойно и ровно.

«Что ты любишь больше всего? Летать? Или ты не так прост, красивый белокурый парень? Следующая моя командировка будет к русским, в СССР. Хочешь, полетим вместе?»

Жалости тоже не было. Эти хитрецы постарались узнать о нем все, залезли в душу, думали ударить побольнее. Не вышло, не справились с ним одним, штукари!

«Убьет тебя Альберт, но контрольный в голову придется сделать мне».

Не в те игры вздумала играть, смуглая.

А еще он понял, что будь Рената и Альберт и в самом деле посланцами неведомой Клеменции, он повел бы себя иначе. Нет, не сдался бы и на сотрудничество бы не пошел. Но – иначе.

Вниз, вниз, вниз! Разворот вправо, еще, еще… Как там Цапля? Не отстает, костлявая? Теперь вверх, а потом погоняем на виражах. Реакция у напарника есть, а вот фантазии ни на грош. Маневр не предугадает, значит, быть ей вечным ведомым. А сегодняшний бой надо выиграть вчистую, оборвав Цапле все перья, пусть расстроится, места себе не находит. Такое очень полезно, Лейхтвейс знал по себе.

Вверх! Выше, выше, к самому белому солнцу, к горячему беспощадному огню! Высота четыре километра, а то и выше, дышать трудно, соображать еще труднее… Теперь приготовиться…

Пике!

Лейхтвейс мчался к нелюбимой им земле, радуясь тому, что и в этот раз останется жив. Черный инопланетный «блин» за плечами безотказен, лишь бы сердце билось, и кровь лилась по жилам. А пока это так, он остается гражданином Неба.

«Рано или поздно приходится возвращаться на землю», – сказал ему инструктор.

…Сказала.

Он не станет возвращаться.

* * *

– Да хоть не поездах погоришь. На пригородных.

– Го-рьеть? А! Горьи, горьи ясно…

– Чтобы не погасло, точно. И вот представь: едешь ты в пригородном поезде где-нибудь под Москвой. За окном – не пойми что, домики, лес, снова домики, какой-то городок…

Напарник оказался вполне своим парнем. В меру хитрым, в меру наивным. После первой рюмки Лейхтвейс еще осторожничал, но после третьей все пошло на лад. Не стало Цапли, остался собутыльник не пойми какого полу со странным для русского уха именем, к тому же типичный немчура, почти что из анекдотов. Немец, перец, колбаса.

– И ты думаешь, а не проеду ли я часом Москву? Может быть такое?

– Да-а… Берлин проехать можно и не заметьить даже.

– А Москву – нет. Узел! А ты возьмешь и спросишь об этом у соседа по лавке. Все! На ближайшей станции снимут, пикнуть не успеешь.

Как и о чем с такими разговаривать, Лейхтвейс знал. О себе – ничего, о собутыльнике – тоже (сам скажет!), и о работе поменьше, пусть даже это твой наземный командир. Что ни сболтнет, только кивай, а свалится с табурета, посади назад, прояви служебную солидарность.

– Пьикнуть не успьеешь… О вельикий, могучьий, правдьивий и свободний русский йазык! Иван Тургеньев, правильно? Знаешь, Лейхтвейс, алкоголь – тоже целая всельенная, почти как небо. Можно ульететь и не вьернуться. А какие полагается пьеть русский алкогольный пьесня? Про шумьел комыш? Давай споем. Singen!..

– Споем, перец-колбаса, споем. Только на пол не падай.

И в то же время собутыльник ой как непрост. Прямо ни о чем не спрашивал, заходил с флангов, издалека, с пристрелкой. Куда там Ренате с ее сигареткой у горла!

…В Бухенвальд. Оттуда, конечно, возвращаются, только не все и не всегда. У него дома такое именуется «без права переписки».

– Про тебья, Лейхтвейс, говорьят, что ты расист хуже доктора Розенберга. Кто не льетатет, для тебя не чьеловек. Кто плохо льетает – полчеловьека.

– Провоцируешь? Не поддамся, не надейся. Ты, Неле, сначала летать научись.

Рюмки еще видать, бутылку тоже (уже вторая), дальше, как полагается, туман. А за туманом не костлявая девица, которую и на танец не пригласишь, а кто-то умный и хитрый, из лучших учеников Карла Ивановича, гумилевского героя. Прячется – и ждет, пока собутыльник слабину даст.

– На-у-чись… Дьети в школу собирайтесь, брейтесь, мойтесь, по-хме-льяйтесь!..

– Ч-чего?

– Того! Обратно на dieser Stuhl садьись. Крьепко сидьишь? Ка-ра-шо! Польеты нам могут запретьить. Совсьем. И скоро. Отберут ранцы – и alles kaput. Про визит Риббентропа в Париж читал? Секрьетный протокол! Взаимный запрьет на использование ранцев в военных цельях на территории всей Европы an der Weichsel. До Вьислы-реки. Если против, ранцы отключать все. Поньимаешь, Лейхтвейс, кто вмешался?

Туман стал гуще, тяжелее, обступил со всех сторон, аккуратно беря под локти. Туману очень интересно, что знает он, Николай Таубе, про весь этот поднебесный расклад. «Если нет, мы найдем, чем ответить. Мое руководство уже предупреждало Геринга, он нас не послушал…»

– Поньимаешь, поньимаешь! Тебья потому и проверьяли, что ты Volksdeutsche, эмигрант. Такого льегче соблазнить. А тебье самому – со-блаз-ни-ться.

Он едва сдержал улыбку. Любимая ученица Карла Ивановича! Проверяли его не только на измену. На реакцию тоже, иной, фокус раскусив, потребовал бы начальство вызвать, а не черепа принялся бы крушить. Интересно, для командования это в плюс или в минус?

– Мо-сква! Ста-лин! Предлёжат – согласишься. Всьё равно, кто. Французы, англьичане, марсиане. Согласьишься. Нет? Ты никого не прьедашь, Лейхтвейс, твоя родьина – только небо.

Туман смотрел в глаза, трезво и очень внимательно. Лучше не отвечать, сделав вид, будто ничего не понял. Или свалиться со стула, или, ломая сценарий, облобызать партнера и запеть про «шумьел комыш».

Он уже знал – не поверят. Партнер – не Рената и не Альберт-тугодум.

– Французам и англичанам Сталин нужен, против нас, против Рейха. Обманут! А те, что на Клеменции… Их я не знаю и не верю, больно уж они себе на уме. К тому же… У меня с ними счеты, Неле. Личные!

Туман молчал. Думал. Наконец, послышалось негромкое:

– Личные… Кажется, я переступила какую-то границу, Лейхтвейс. Извини, не хотела.

По-немецки, четко и трезво. Не хотела, но пришлось. Работа такая. Почти контрольный в голову.

– Я так и сказала господину майору. Ты им не друг, пока остается… личное.

Бутылка вновь воспарила над рюмками. Вот и шнапсу конец.