В кармане у солдата лежал клок бумаги. Я его вытащил, не измазав рук, кровь уже запеклась до черноты.

Вот что писал солдат Генеральному генералиссимусу Россиянии и его бравым генералам.

В вашем доме веселье и пир. Веселится, гуляет Москва… А у меня в груди восемь дыр… И отрезана голова…

Я в чеченском овраге лежу, Злой и мёртвый, и шлю презент, Генералам продажным шлю, И тебе, мистер-херр президент!

Вам к столу, чтобы пить допьяна, По европам мотаться с лихвой, Обмывать вином ордена, Посылаю я череп свой!

Чашу сделайте из него, И пируйте в угарном пиру, И пока вас черт не возьмёт, Ни за что я здесь не умру.

Буду я из пустых глазниц, На веселье ваше смотреть, — Буду с вами вместе гулять, Буду пить, хохотать и петь.

А когда будет праздник мой Среди ваших утех и потех, Я приду за своей головой! Я приду отомстить за всех!

Гуманисты, пацифисты и прочие педерасты не любят русских солдат. За жизнь и покой русских солдат им деньги из госдепа не платят. Платят только за отрезанные головы солдатские. Ни один правозащитничек-иуда ни единого раза про них не вспоминал… двойная арифметика, двойная совесть… двойная честь… коли она есть… Спите спокойно, ребята… никто за вас не отомстит… В Россиянии нет русских… чечены это знают хорошо.

* * *

Третий день Моня стоял под унылыми стенами Останкинского телецентра с огромным экстремистским плакатом, нагло гласившим: «Дайте, пожалуйста, русским хотя бы полчаса в неделю на одном из каналов ТВ!» Редкие прохожие злобно посматривали на экстремиста, цыкали и плевались.

Лет двенадцать назад, когда под тем же лозунгом такие же злобные шовинисты разбили в Останкине палаточный лагерь, им быстро переломали кости и хребты добрые правозащитники из ОМОНа — демократия была спасена. В девяносто третьем на этом же месте доблестные «витязи» ликвидировали ещё один террористический русско-фашистский заговор. На этот раз спасение демократии обошлось всего в пять или десять тысяч трупов всяких красно-коричневых боевиков и прочего народонаселения, которое и без «витязей» вымирало миллионами… Доблестные «витязи» и омоновцы получили ордена, стали героями Россиянии. Страна гордилась своими героями. Все знали, что они боролись, не щадя себя, с самым страшным, ужасным внутренним врагом. Все внешние враги были друзьями и партнёрами…

Так было.

А нынче никто на Моню внимания не обращал. Только пробегающие мимо школьники обзывали Моню русским фашистом и показывали ему средний палец, пенсионерки бранили скинхедом, хотя Моня был волосат и бородат, как Лев Толстой, а все прочие — жалким отщепенцем, сталинистом, большевиствующим лимоновцем, национали-ствующим мандариновцем, квасным патриотом, жидом-провокатором и снова — русским фашистом.

Нынче народонаселение и без «витязей» с омонами знало из телевизоров, что русские — фашисты, что если их пустить на каналы, они тут же превратят молодую демократическую Россиянии) в ужасную фашистскую Германию времен Третьего Рейха или, что ещё страшнее, в тоталитарную советскую империю сталинского образца.

Народонаселение готово было закидать этого оголтелого русского фашиста каменьями. Но пока сурово выжидало… когда он сам начнёт кидаться.

Лишь однажды к Моне подошёл белобрысый бугай в милицейском бушлате и спросил с вологодским оканьем:

— Ты чо, русской? Моня кивнул.

— У меня дед в Берлине погиб! — недовольно сказал бугай. — Сволочь ты фашистка! Я, как дед тут костьми лягу, а тебя, гестаповца, не пропущу туды! Ишь чо, в канал захотел!

Он погрозил Моне дубинкой. И отошёл, вспоминая со щемящей радостью, как позавчера на Останкинском рынке они защищали мирных дагестанских торговцев от фашиствующих русских беспризорников-скинхедов. Скин-хеды воровали с лотков гнилые яблоки и объедки. Торговцы гонялись за этими фашистами по всему рынку с длинными ножами. Но шустрые и мелкие скинхеды были увертливы. Не все попадались на ножи. Только вызванная конная милиция смогла переловить фашиствующих юнцов, скрутить их, связать, доставить по назначению. Теперь получат лет по пятнадцать! Закон! Порядок! И никакого русского экстремизма! И пакет с продуктами от благодарных гостей столицы. А этот… гад! Уконтропупить бы его на месте! И вообще, давно бы уже пора президенту написать новый указ, чтоб русские вообще не стояли и не ходили в общественных местах… фашисты хреновы! С ними хер договоришься… вот азеры… и чечены… другое дело, а этих экстремистов выселять на хер надо!

Моня не знал, о чём думает бугай.

Он вспоминал прежние, ещё доерецизраилевские времена, когда и он сам, как все нормальные люди, не был русским. Вот тогда телеящик был для него полон веселья и утех. Он смотрел. И не мог нарадоваться. По всем программам с утра до вечера шли шоу-представления, ток-шоу, пип-шоу, викторины, игры, «золотые лихорадки», «свободы слов», «крутые стирки» и снова игры и ток-шоу. И везде — а как иначе! — ведущими были только избранные, а аудиторией, игроками, толпой полоумные гои. Он смотрел, как всемогущие и всевластные избранные крутили этих гоев вокруг пальца, заставляли их то визжать от страха, то хохотать от счастья, то лаять, то хрюкать, то нести чушь и околесицу, испытывая наслаждение оргазма от своего всемогущества, от своей абсолютной власти над бестолковой, тупой толпой обалдуев, готовых дергаться на ниточках в руках шустрых, ироничных и язвительных кукловодов. Зто был пир души! Это был просто блеск! Для тех, кто понимал суть игры. Это был шик! высший пилотаж! это была весёлая и изощрённая расплата за все столетия сплошного холокоста и сплошных «хрустальных ночей»!

В земле обетованной Моня вдруг понял, что на званном пиру избранников божиих ему места не зарезервировали. Увы. До него дошла простая, как талмуд, вещь — и среди избранных были избранные и гои… И он был полный шломп, поц и шмак.[45]Он был законченный, как говаривал папаня, пастернак! Заурядный «избранный» лох! Это открытие озарило его смеркающиеся мозги вспышкой сверхновой, что сжигает галактики и созвездия. И оно сожгло часть этих мозгов. И высветило часть иную, сокрытую прежде в сумерках его сумеречного сознания. И это было естественно, как всё во Вселенной. Как признание старика Данта, который земную жизнь пройдя до середины, вдруг оказался в сумрачном лесу…

О, жизнь № 8! извечное блуждание в чащах и рощах!

Блуждая посреди этого сумрачного леса, Моня узрел лучик света, пробившийся сквозь лохмато-пархато-мохнатые дебри, свисавшие мириадами перепутанных лиан-извилин в его страдающем мозгу. Не каждому дано видеть свет… но нет пророков в родном отечестве.

И вот Моня стоял с плакатом.

Теперь он ненавидел кукловодов.

Куклы-марионетки ненавидели его.

Это была сумеречная и бестолковая жизнь.

Я вышел из телецентра, когда Моню били ногами три каких-то демократа из Антифашистского комитета. Демократы имели богемный вид и явно шли с прямого эфира, где, как всегда, обличали «эту страну». Клочья изодранного плаката лежали рядом в кучах привычного московского мусора. Метрах в двадцати с наручниками в руках, ссутулившись и сдвинув шапку на затылок, стоял бугаистый мент. Он грыз семечки и ждал, пока Моню добьют, чтобы скрутить его и доставить в отделение.