– Нехорошо, – огорчился старичок. – И разговор прерывать нехорошо, и дурой обзываться. Никуда не годится.

– Что же делать?

– Надо подумать. К несчастью, на голодный желудок думается неважно.

Стояли они в центре большого и прекрасного города, не мороз, около нуля, но холодно, серо, скучно, ветрено. Кто-то уже кричал в трубку:

– Я сегодня! Сегодня!

– На что нам чужие разговоры подслушивать, – сказал старичок.

Он повел Илью на небольшую улицу, которая носила тогда имя Пушкинской. Кафе в полуподвале.

– Я могу одолжить у вас рубль? – вежливо спросил старичок, когда они уже взяли подносы.

– Угощаю, – великодушно (или равнодушно?) сказал Илья.

– Благодарю, – старичок даже поклонился, – благодарю от всего сердца. Я чаю выпью и каши поем.

Я в этом кафе на Пушкинской улице бывала, сиживала за квадратным столом, едала сладкое желе, запивала горьким кофе.

Они устроились в самом удобном углу. К стариковскому запаху Илья принюхался и стал нечувствителен, а вот две девчонки пошептались и пересели от них как можно дальше. Но всё же услышали, как старик воскликнул, насытившись горячей овсянкой:

– Нам нужна библиотека!

Одна из девчонок прыснула, она была смешлива.

Из кафе Илья со стариком направились вверх по улице к Пушкинской площади. Затем по бульварам спускались к Арбатской. Свернули в небольшой двор, посреди которого на каменном постаменте тосковал Гоголь. Библиотека носила его имя.

Старика в читальном зале знали. Выдали вчерашнюю «Советскую культуру», старик вынул лупу из потайного кармана засаленного пиджака (верхнюю одежду, разумеется, сдали в гардероб), изучил программу радиопередач и указал Илье на строчку: «Рассказ “В больнице” А.Н. Ковалова читает заслуженный артист РСФСР В.Р. Голубев».

– Так себе актер, – прошептал Илья (в читальном зале все шептали, и все перемещались бесшумно, казалось, что по воздуху).

– Увы, – согласился старик.

Им принесли рассказ (его напечатали в уважаемом литературном журнале). Илья открыл нужную страницу и прочитал название: «В больнице».

И самым тихим шепотом промолвил:

– Вы меня простите, Иван Петрович, но я бы хотел один.

Старичок мгновенно понял:

– Конечно. Вы меня простите. Мог бы догадаться.

Илья не вернулся к тексту, пока высокая дверь читального зала не закрылась за ним.

Это было интимное чтение, без свидетелей, без соглядатаев, один на один (библиотекарша, другие читатели не в счет, они посторонние, незаинтересованные, им дела нет друг до друга, с ними одиночество надежно, прочно).

Не будем утомлять читателя новым пересказом. Лишь постараемся дать представление об одном абзаце, который Илья запомнил мгновенно: «Уснуть я не мог, лежать устал и решил выбраться из палаты – покурить на лестничной площадке. Я пробирался между спящими и вдруг остановился над одним. Мне почудилось, что он не дышит. Я наклонился и коснулся его руки. И тут же он вздохнул. Мне до сих пор кажется, что мое прикосновение вернуло его к жизни».

Бог его знает, отчего Илье так полюбился этот фрагмент. Это волшебное воскрешение. Скорее всего, он вообразил воскрешенным себя.

В том же номере был опубликован еще один рассказ А.Н. Ковалова. Он назывался «Ока», по имени небольшой приземистой гостиницы в маленьком русском городе.

Начало осени, тихое прозрачное небо, гудки тепловозов с далекой станции, переговоры диспетчеров (на 6-й путь, на 6-й путь) казались близкими (все далекое ранней осенью кажется близким, а близкое – далеким). Гостиницу населяла съемочная группа из Москвы. Разговоры, ночные посиделки, утреннее похмелье, съемки, любовь, страсть, ненависть, сожаление, меланхолия.

Сценарий писателя разыгрывали перед холодным глазом кинокамеры. История была о войне, о летящих над городом немецких бомбардировщиках (на Горький, на Горький они летели), о тыловой голодной жизни, о работе станции, об эшелонах с военным грузом: живая (живая!) сила и техника; об эшелонах с эвакуированными, о потерявшемся, отставшем от своих ребенке. Черные дымные паровозы вели машинисты (выспишься после жизни).

Удивляло, как много от тех времен сохранилось в городе: вагоны на запасных путях, комоды в домах под железными крышами. Время здесь не спешило. Настоящее теряло вес, значимость.

Писатель присутствовал на съемках. Если требовалось, правил диалог, сцену, искал и находил подходящее слово. В ночных посиделках, застольях участвовал мало, уходил к себе в номер, шагал по скрипучему, рассохшемуся деревянному полу, наблюдал свое отражение в старом зеркале, курил у открытой форточки, читал. Писал только по сценарию, ничего другого не шло в голову. Его сосед по номеру, актер, ночевать приходил редко. Было он молод, легок, весел. Уговаривал писателя написать ему большую-большую роль.

– Чтобы любовь, чтобы смерть. Чтобы женщины плакали и писали письма. Чтобы целые мешки писем.

– Что ты с ними будешь делать?

– Читать. В старости. А потом я умру, и мой взрослый сын сожжет их все к чертовой матери, как осенние листья.

– Ты сначала роди сына.

Съемки закончились, группа уехала, и вся гостиница вздохнула с облегчением. Открыли окна в номерах (в уходящее тепло), выбросили мусор, вымыли полы, протерли тумбочки, сменили белье. Тихо. Спокойно. Слышен далекий голос диспетчера: на 6-й путь.

Илье казалось, что писатель знает что-то важное о жизни, хотя и не говорит об этом прямо. Вероятно, это и невозможно сказать прямо. А только так: на 6-й путь.

Илья прочел и перечел (многократно) все изданные рассказы писателя (и только роман, как мы уже говорили, недотянул). В читальном зале с ним здоровались как со старым знакомым, почти родственником, немного помешанным и оттого жалким.

В начале синего холодного апреля он сидел на привычном месте у окна и перечитывал рассказ о самом длинном дне в году (а герой ждал темноты, ночи, одиночества). Он читал, когда девушка-библиотекарша бесшумно подошла, прошептала:

– Вы должны знать.

И ушла, оставив перед ним газету (кажется, это была «Вечерняя Москва»).

Илья растерялся. Он не понимал, зачем ему эта дурацкая газета, начинал и бросал какие-то статьи, смотрел в черно-белые с неразличимыми глазами лица на снимках. И наконец увидел крохотное объявление в траурной рамке. Сообщалось, что прощание с писателем Андреем Николаевичем Коваловым, скончавшимся после болезни, состоится в больничном морге. И номер больницы, и время прощания были указаны.

Народу собралось немного. Все незнакомцы, кроме старика. Посмотрели друг на друга, но не подошли. Илья послушал речи, приблизился, как все, к гробу, посмотрел на белый лоб и торопливо отступил в сторону.

Писатель и в самом деле сказал в одном из интервью, что за него пишет его правая рука. Про то, как эта отрезанная от мертвого рука оживает по ночам и пишет, Илья придумал себе в утешение.

В конце лета он женился и зажил взрослой жизнью. Рассказы писателя не перечитывал, но некоторые совсем незначащие строки иногда вспоминал.