Вместо этого я говорю:

— Не помню, когда в последний раз заезжал за девушкой домой к ее родителям.

— Не дави на больную мозоль.

— Да нет, все отлично. Я снова чувствую себя школьником.

— И родителей нет дома, — продолжает она и поднимает брови, как будто хочет меня соблазнить. — Мы могли бы пойти в подвал и заняться петтингом.

Наверно, я краснею, потому что она тут же хлопает меня по плечу и поясняет:

— Шутка.

— Понятно, — отвечаю я.

Брук подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.

— В чем дело, Дуг? — мягко спрашивает она.

— Все нормально, — отвечаю я, встряхнувшись. — Просто ты очень красивая, вот и все.

Она берет меня за руку, поднимается на цыпочки и целует меня в щеку.

— Ловкая отмазка. Ну да ладно.

Там, где она коснулась губами, кожа саднит, как от ожога.

За ужином она рассказывает мне о своем детстве, о том, что ее родители вечно ссорились, да и сейчас ссорятся, девочкой она каждый вечер молилась, чтобы они развелись. О том, что отец бил ее старшего брата Рона, а потом Рон вырос и стал давать сдачи, под тщетные вопли матери они набрасывались друг на друга, как тигры в клетке, ломали мебель, разбивали тарелки и оставляли в стенах выбоины от кулаков. О том, что со временем матери надоело заделывать эти дыры и она просто завешивала их фотографиями, так что в конце концов все стены оказались покрыты развешанными наобум фотографиями в разных рамках — детские портреты румяной Брук на испещренной трещинами штукатурке, красивый обман прошлого, скрывающий неприглядную правду. Брук рассказывала, что ребенком научилась распознавать тревожные знаки: она уходила к себе в спальню и включала музыку на полную громкость, пока драка не прекращалась или не приезжали копы. О том, что каждый раз, как ее отец и старший брат внизу швыряли друг друга на стены, игла царапала пластинку, и скоро щелчки на любимых песнях стали их неотъемлемой частью, и даже сейчас, когда по радио передают эти композиции, она подпевает и удивляется, почему мелодия не прыгает там, где должна была бы. В ее памяти правильный вариант тот, что поцарапан. Даже сейчас, когда ее брат уже давным-давно съехал, всякий раз, как он приезжает в гости, вспыхивает ссора, и обычно День благодарения и Рождество оканчиваются тем, что соседи вызывают полицию.

— О боже, — говорю я. — Как же ты не сошла с ума?

— Я сумасшедшая, просто никто этого не замечает, — отвечает она. — Мне не терпелось закончить колледж и свалить отсюда ко всем чертям. И вот я снова там, откуда уехала.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, — признаюсь я. — Свалив отсюда, я никогда не думал, что уеду из Нью-Йорка. И вот я снова здесь, в Вестчестере.

— Ты здешний?

— Из Форест-Хайтс. Это через два города отсюда.

— Ого! Богатенький мальчик.

— Ну, мы жили обеспеченно.

— Ты не похож на парня, у которого есть сбережения в трастовом фонде.

— А у меня их и нет. Папа не хотел нас баловать. Он говорил, что, если у ребенка есть деньги, он никогда не научится отвечать за свои поступки.

— Понимаю.

— И все-таки я был раздолбаем.

— Может, и так, но раздолбай с деньгами намного опаснее. Кто знает, до чего бы ты докатился, если бы для тебя деньги были не вопрос? Я каждый день наблюдаю в школе богатеньких деток: их карманные деньги больше моей зарплаты; их уверенность в том, что так и должно быть, словно врожденный порок развития. Твой отец просто умница.

— Был.

— Ой, он умер?

— Нет. Но он теперь… другой.

— Как это?

— У него был удар, после чего он немного повредился в уме.

— Прости.

— Да ладно. Вообще-то сейчас мы ладим намного лучше.

Брук вздыхает с легкой завистью.

— Жаль, что у моего отца не было удара.

Я смеюсь, вслед за мной смеется и она. Мы едим, смеемся, люди входят и выходят, позади нас официант роняет поднос, какое-то семейство поет «С днем рожденья», а за окном идут прохожие, проезжают дети на скейтбордах, люди выгуливают собак, прогуливаются, держатся за руки, наслаждаясь последними погожими деньками, а тем временем между нами что-то происходит, словно образуется магнитное поле — невидимое, но вполне ощутимое, оно окружает нас, отделяя от остальных, и вот уже кажется, что есть мы с Брук, а есть весь остальной мир. Я вспоминаю открытку, которая была популярна у нас в школе: на ней были нарисованы два цыпленка в яйце, или два котенка в пакете из-под молока, или две обезьянки на ветке, а под рисунком была подпись: «Мы вместе против всего света», а на обратной стороне надпись: «Думаю, мы всех одолеем». На гладкую фарфоровую кожу лица Брук ложится отблеск свечи; я смотрю на нее и задаюсь вопросом, захотелось бы мне в школе подарить открытку такой девушке, как она, и захотела бы она получить открытку от такого парня, как я: пожалуй, нет. Но то было тогда, а то сейчас. Может, только после того, как Брук изнасиловали, а моя жена погибла в авиакатастрофе, мы стали такими, какие есть. Ничего этого не должно было быть, но это произошло. И вот мы едим, смеемся, люди входят и выходят, и мы с ней вместе против всего света, быть может, мы всех одолеем, но мы и так уже всех одолели, и в этом есть что-то утешительное. Я поднимаю глаза на Брук и испытываю сильное, но еще неопределенное, незрелое чувство, от которого горят мои щеки: я вижу его отражение в темном космосе ее глаз.

— Когда я за тобой заехал, мне хотелось тебя поцеловать, — признаюсь я.

— И мне, — отвечает она.

Вдруг становится очень тихо, как будто в ресторане сплошь актеры массовки, которым велели притворяться, что они разговаривают.

— Я волновался. Не знаю почему.

— Я знаю. Все хорошо.

— Я уже не волнуюсь.

Звенящая тишина.

— Мне нравится, как ты на меня смотришь, — тихонько шепчет она.

— Иди ко мне, — зову я.

Она прижимается нежными влажными губами к моим губам; подбородком я ощущаю тепло стоящей на столе свечи. Наши губы чуть-чуть приоткрываются, чтобы слиться крепче, от Брук пахнет белым вином и базиликом из салата, но я различаю и другой вкус — ее собственный, душистый и сладкий. Я знаю, что каждый раз, как мы будем целоваться, я буду чувствовать этот вкус. Наш поцелуй нежен и нетороплив, это скорее подтверждение, чем открытие. Когда все заканчивается, мы не отстраняемся друг от друга, наши головы нависают над столиком, как воздушные шары, надутые гелием: глаза широко распахнуты, щеки разрумянились.

— Это было замечательно, — выдыхает она.

— Ага, — соглашаюсь я.

— Думаю, тебе стоит попросить счет.

— И сколько ты за это возьмешь?