У нее перехватило дыхание.

Лелька Кумарина передала Большой Рите ящик, выкрашенный белой краской, с красным крестом на верхней крышке.

– Мы знаем, что не остановило, – сказала Рита, открывая ящик. – Так... ага! – Достала из ящика красные стринги, показала всем. – Она ему сувенир оставила. А эти твои, что ли, Дуля? Или Кукурузины? – Вытащила из ящика большие трусы. – Этот козел целую коллекцию собрал... раз, два, три, четыре, пять... Вот черт, он тут всех перетрахал, что ли?..

– Нет! – Эсмеральда топнула ногой – доски затрещали. – Это любовь!..

Она рванулась к Рите, и в этот миг пол, сложенный из гнилых досок, провалился, и Рита, едва успев схватить Эсмеральду за волосы, упала, Башня вздрогнула, сверху обрушилась балка, которая придавила Риту, Мадонна завизжала, Комиссар Катанья бросился к стене, схватился за скобу, Сухарев упал на колени, вцепился в Риту, Тузик оттолкнул вопящую Оксану и схватил Сухарева за куртку, сверху упала еще одна балка, посыпалась черепица, все закричали, Лелька прижалась к стене, Засос и Толик пытались помочь Тузику, Ленка Гвоздь и Люсяга выбрались через окно на лестницу, Рита хрипела, изо рта у нее текло, но она все еще держала Эсмеральду за волосы, а Эсмеральда – Эсмеральда летела над бездной с закрытыми глазами, и летели девчачьи трусики, сторублевые купюры, куски хлеба, колбаса, маринованные огурцы, сигареты, шоколадные конфеты, стеклянный шарик с безостановочно вращающимся кольцом, все кричали, все трещало, шаталось и рушилось, и мерзкая смерть пришла за своим тухлым мясом, и Господь взирал на бедных детей своих сквозь слезы, взирал на них с высот безжалостной любви, из пропастей палящего стыда, и в нашатырном апрельском воздухе ярко пылала синяя луна...

ЦЫПА ЦЕНЦИППЕР

Цецилия Вениаминовна Ценциппер, которую все называли Цыпой Ценциппер, была мечтой любого мужчины. Точнее, она была мечтой сразу трех мужчин, потому что никому в одиночку такую мечту физически осилить невозможно.

Когда она, тоненько постанывая и шурша всеми своими просторнейшими юбками, блузками, шляпками, кружевами, бантиками, ленточками, оборочками в три приема – и раз! и два! и три! - садилась на дамский велосипед и отправлялась на службу, казалось, что тридцать три стопушечных парусных корабля дали залп изо всех своих розовых орудий или тридцать три полка с развернутыми розовыми знаменами под оглушительные звуки велосипедных звонков двинулись без спешки в атаку. У нее было маленькое фарфоровое личико с маленькими розовыми губками и голубыми глазками, маленькие ручки с пухлыми детскими пальчиками, а на ногах – крошечные розовые туфельки с шелковыми бантиками. Она любила сладкое и с утра до вечера почти безостановочно поглощала конфеты, пирожное и торты, и вокруг рта у нее всегда были меленькие крошки, и она беспрестанно облизывалась и жмурилась, как кошка с розовым бантиком на холеной шейке. Впрочем, шейки у Цыпы не было, а был кружевной оборчатый воротничок, над которым розовели нежные складки подбородка. У нее была гладкая чистая кожа, а все ее наряды были безупречно чистыми и выглаженными, и казалось, что вся та грязь, которая скапливается на дверных ручках, на спинках стульев и просто носится в воздухе, не осмеливается садиться на Цыпину одежду и кожу. От нее никогда не пахло духами, а пахло сладкой свежестью. Девочки с вечными болячками на губах, мальчишки с руками в цыпках, дети в прыщах и взрослые с мешками под глазами и с больными зубами даже не завидовали свежей, чистой, душистой и безмятежной Цыпе, которой, видно, на роду было написано пройти по жизни в облаке розовой чистоты и свежести.

В детстве Цыпа испытывала беспокойство, если родители, дедушка и бабушка запирались в своих комнатах, и успокаивалась лишь после того, как вся семья собиралась за обеденным столом или в гостиной у телевизора. Тогда она садилась на пуфик в углу, переводила дух и ждала той минуты, когда кто-нибудь – чаще всего это был дедушка – предлагал спеть. Ценципперы любили петь хором. По праздникам они всей семьей выступали на сцене городского дома культуры, исполняя народные песни, а дома пели просто так, для души.

«Хор – это образ мира, - говорил дедушка, выпив водочки. – Мира, стоящего на любви и согласии. Человек должен покинуть хор, чтобы стать собой, но тогда ему придется смириться с тем, что любовь стает только мечтой, недостижимой мечтой…»

Когда Цыпа заканчивала хоровое отделение музыкального училища, дедушка с бабушкой умерли, а отец бросил жену ради чемпионки Москвы по гребле на каноэ. Цыпина мать покончила с собой, наглотавшись снотворного.

«Любовь – не пустое слово, - сказала он дочери незадолго до смерти. – И стоит оно всегда больше, чем ты готова заплатить».

Семья исчезла, мир распался – Цыпа осталась одна, в пустоте, и единственным чувством, которое выживало в этой пустоте, было чувство вины: девушка вбила себе в голову, что это из-за нее мать осталась одна, из-за нее распался хор.

Она преподавала в Чудовской школе музыку и пение, а ещё руководила хоровыми кружками в детдоме и городском доме культуры. Возвращаясь после занятий домой, она первым делом стирала свои блузки и юбки, потом пила чай с эклерами, читала и слушала музыку – от дедушки с бабушкой осталась огромная коллекция грампластинок.

По ночам Цыпа часто видела один и тот же сон о том, как она дирижирует огромным хором – миллионами людей, хором всей Земли, но никак не могла уловить мелодию и просыпалась в слезах, с колотящимся сердцем, вся в поту, задыхающаяся, одинокая и отчаявшаяся. Вскакивала, бросалась к пианино и опускала руки на клавиши – всклокоченная, полуголая, мычащая. Она обрушивалась в хаос безмозглых, доисторических чувств, в преисподнюю звуков, рвущихся на волю и гибнувших на пороге гармонии. Длилось это всего несколько минут, а потом, обессиленная, полуоглохшая и полуослепшая, она возвращалась в постель и засыпала, а утром не могла вспомнить, что же пыталась сыграть на своем стареньком пианино.

Днем же, на людях, она была воплощением безмятежности. Она никогда не повышала голос, не срывалась на крик и не смеялась. Ее даже называли за глаза Спящей красавицей. Но когда однажды здоровенный детдомовец Банан назвал ее в классе сукой моченой, Цыпа взяла его за волосы и с такой силой ткнула лицом в парту, что сломала парню нос и выбила два передних зуба. Банан никогда ещё не сталкивался с таким отпором и потому испугался до полусмерти. Он не стал никому жаловаться. Дети и взрослые потом шепотом говорили о Цыпе, которая чуть не убила парня, и глазом при этом не моргнув.

«Похоже, эту нашу Спящую красавицу лучше не будить, - сказал директриса школы Цикута Львовна. – Страшно даже подумать, что она сделает с принцем, который осмелится ее поцеловать».

Но насчёт принца и поцелуя Цикута Львовна, конечно пошутила: Цыпа сторонилась мужчин. Впрочем, толстушка, страдающая одышкой и вечно комкающая в потном кулачке розовый платочек, вовсе и не считалась среди чудовских мужчин лакомым призом.

Однако на исходе первого же учебного года, весной, когда чудовские семьи провожали сыновей в армию, Сергей Однобрюхов с Жидовской улицы очнулся среди ночи на полу в чужой кухне, куда он непонятно как попал, увидел перед собой испуганную Цыпу в ночной рубашке, увидел ее белоснежную ножку с крошечными розовыми ноготками, попросил опохмелиться, выпил водки, хранившейся в холодильнике со времен дедушки Ценциппера, назвал Цыпу рыбкой и богиней любви, потом подхватил на руки – он был очень сильным парнем – и отнес в спальню, утром ушел, спросив на прощание, как ее зовут, и сунув в карман ее маленькие душистые розовые трусики – на память.