— Бухта! Бу—ухта! — раздался чуть дрожащий голос, и кто—то легонько тронул за плечо погруженного в думы и в собственный нос рядового Бен—Рахмана.

— А? — отозвался Бухта, не поднимая головы и не отвлекаясь от ковыряния в носу.

— Бухта, у меня к тебе просьба, — продолжал голос, явно не смущаясь интимностью занятия собеседника.

Бухта почесал низ живота и поднял глаза. Перед ним, грудью как раз на уровне его сидящей головы, стоял рядовой Иехезкель Таз, которого в роте называли Хези или Тази. Рядовой Таз был мелок, худ, очкаст и носат. При всём при том Хези Таз не был лишен определённого обаяния, посему в роте его любили. Впрочем, рота была хорошая: в ней любили вообще всех, кроме командира Иегуды Шварца.

— Чего тебе, Тази? — спросил Бухта, мрачный от своих мыслей о сержанте и туалете.

— Бухта, я тебя хотел попросить, — жалобно улыбнулся рядовой Таз. — То есть Бухта, я тебя уже прошу. Застрели меня, а?

Рядовой Бен—Рахман имел массу достоинств, но не имел чувства юмора. Поэтому его реакция на просьбу коллеги по базе была проста и незамысловата. Будь рядовой Бухта Бен—Рахман служащим российской армии, он бы наверняка использовал пару однокоренных слов, и послал бы Хези Таза туда, откуда (или с помощью чего) рядовой Таз в своё время появился на свет. Но Авирам Бухта родился в Израиле, его родители в пятидесятых годах переселились в Страну Обетованную из Марокко, поэтому запас ругательств Бухты, даже и на иврите, был невелик. Любой мало—мальский грамотный российский школьник за пять минут обошел бы его на пятьдесят очков — но рядового Бен—Рахмана это нисколько не смущало, еще и потому, что в данный момент его в жизни интересовали всего две вещи: немытый туалет и сержант Иегуда Шварц. Причем оба в отрицательном смысле. К рядовому Хези Тазу Бухта относился вполне хорошо, поэтому в данный момент его жизни рядовой Бухта Бен—Рахман рядовым Хези Тазом не интересовался.

— Хези, — сказал Бухта мрачно, вернувшись к недрам собственного носа, — Хези, иди трахаться.

Следует уточнить, что в роте, находящейся под ведомством сержанта Иегуды Шварца, посылать солдат идти трахаться было весьма популярным занятием. Сержант Шварц занимался этим с утра до вечера, причем, к сожалению для всех, глагол «трахаться» он употреблял не в прямом, а в переносном смысле. Он посылал своих солдат идти трахаться, когда они жаловались на усталость, когда им не нравился распорядок дня, когда они просили внеочередных отпусков или послаблений в режиме — в общем, в любой момент, когда сержант Шварц не был расположен идти навстречу роте. Иврит, как известно, язык древний и полный метафор, поэтому многие понятия в нём могут использоваться как в прямом, так и в переносном смысле. Сержант Шварц посылал роту трахаться в очень метафорическом смысле. Рота абсолютно верно понимала своего командира. Точно так же верно понял рядового Бухту Хези Таз.

— Нет, Бухта, ты послушай, — заторопился он, оседая мелкой куклой рядом с огромным Бен—Рахманом, — ты послушай, я тебе серьёзно говорю. Ты думаешь, я шучу, а я не шучу. Застрели меня, Бухта, я тебя очень прошу. Ну что тебе стоит? Застрели, а!

Судя по виду рядового Бен—Рахмана, глагол «думать» Хези Таз применил зря. Те два раза в жизни, когда Бухте Бен—Рахману приходилось совершать это непростое действо, он потом долго вспоминал с неудовольствием. Поэтому он поднял голову, изобразил в сторону собеседника жест, означающий отсутствие настроения для разговора, и повторил:

— Хези, иди трахаться. Тебе весело и у тебя есть время. А мне надо мыть этот сраный туалет, и успеть до обеда, потому что иначе этот сраный сержант снимет с меня мою сраную шкуру.

— Бухта, я помогу тебе вымыть туалет! — самоотверженно предложил Иехезкель Таз, вскакивая и закатывая рукава. — Я помогу тебе вымыть туалет, а ты меня за это застрелишь. Идёт?

Как только Хези взялся за лежащую неподалёку тряпку, Бухта Бен—Рахман наконец понял, что от него чего—то хотят. Он с сожалением вынул палец из правой ноздри, почесал шею, и встал на ноги. Шустрый Хези Таз уже вовсю размахивал тряпкой по полу. Бухта огляделся, обнаружил неподалёку от себя вторую тряпку, подтянул её ногой, крякнул и присоединился к развлечению. Минут пять они споро мыли пол туалета с двух сторон, попеременно сгоняя ручейки грязной воды к стоку в левом углу. Через пять минут Хези заговорил.

— Бухта, я всё продумал, так что ты не сердись, а дай мне сказать. Тебе командир Иегуда уже давно жизни не даёт, я же вижу. Он скорей удавится, чем даст тебе перейти на какую—нибудь приличную базу, а тут он тебя доведёт, это точно.

— Это точно! — уныло согласился Бухта Бен—Рахман, искренней болью отзываясь на последнюю фразу.

— А я всё продумал, и всем будет хорошо, — продолжал Хези Таз. — Ты меня застрелишь, а разыграем мы это, как несчастный случай. Больше полутора лет тебе не дадут, причем тюрьма будет армейская, а не гражданская, так что особой разницы с владениями командира Иегуды ты и не заметишь. Правда, срок отсидки вычитают из срока службы, но ты можешь попросить смягчения условий, подать просьбу, туда—сюда, обычно после тюрьмы людей с тяжелым характером из армии вообще отпускают — а у тебя ведь тяжелый характер, скажи?

— Тяжелый, — мрачно подтвердил Бен—Рахман, терзая тряпкой пол.

— Ну вот, — обрадовался Хези, — я же и говорю. Тебе еще служить два года, а так мы получаем полтора, минус Иегуда Шварц, плюс почти гарантированная демобилизация. Тебе же лучше, Бухта, я точно говорю.

Бухта Бен—Рахман сменил тряпку, домыл два унитаза из левого угла, и перешёл к двум центральным унитазам. Он долго хмурил брови, клял себя за тот день, когда появился на свет, а вместе с собой и невыносимо болтливого Хези Таза, но в результате сумел собрать мысли в кучу и сформулировал тот вопрос, который беспокоил его с самого начала разговора.

— Тази, — спросил рядовой Бен—Рахман, — Тази, а почему ты хочешь, чтобы я тебя застрелил?

— Не могу больше жить, — грустно признался Хези, неожиданно бросая тряпку и опускаясь прямо на влажный пол. — Сил моих нет.

— Ты чего, больной? — осведомился Бухта, выливая в унитаз дополнительную порцию моющего средства, — может, тебе к врачу?

— Да нет, Бухта, зачем мне к врачу, — грустно отозвался Хези, ногтем отскребая какое—то малозаметное пятнышко на туалетном полу, — я здоровый.

— А если здоровый, чего голову морочишь? — не понял Бен—Рахман.

— Душа болит, — сообщил грустный Хези Таз.

Рядовой Авирам Бен—Рахман твёрдо знал, что такое «душа». Что такое «душа болит», рядовой Бен—Рахман знал уже не очень твёрдо, и не потому, что его собственная душа никогда не болела, а потому, что он редко давал столь пышное наименование своему временами появляющемуся плохому настроению и желанию кого—нибудь избить. Но рядовой Авирам Бен—Рахман обладал добрым сердцем, и испытывал смутное беспокойство, когда окружающим его людям было плохо.

— А чего она у тебя болит? — спросил он, намыливая раковину.

— Кармелла меня не любит, — доходчиво объяснил ему Хези Таз.