– Что именно?

– Первая – это то, что осталось от Глава первая, это ясно. Тогда как Малах – это Малахии. Это наводит меня на мысль, что кровью залито слово Пророчество. Речь идет о главе из Библии, содержащей пророчество Малахии, – делился я с аббатом знаниями, полученными в детские годы, проведенные чуть ли не в монастырском уединении. – Но что могло бы значить нда первой строки? Что вы думаете по этому поводу, господин Атто? Я ума не приложу.

Аббат Мелани пожал плечами:

– Ну какой из меня знаток.

Подобный ответ из уст аббата показался мне более чем странным. А заявление «Где Библия, там и святой отец» и вовсе грубым. Что же это был за аббат?

На обратном пути Мелани вновь принялся рассуждать вслух:

– Любой, не только Робледа, может иметь при себе Библию. Да и в «Оруженосце» один экземпляр, наверное, имеется?

– Даже два, если быть точным. Но я их хорошо знаю и могу утверждать, что страница, которую вы держите в руках, не из них.

– Что ж, пусть так. Но она могла быть вырвана из экземпляра Библии, принадлежащего любому из постояльцев, захватившему ее с собой в дорогу. Жаль, что буквица осталась на другой части страницы, она бы нам очень помогла.

Я думал так же. Было и кое-что еще странное, на что я ему указал:

– Приходилось ли вам видеть, чтобы Библия печаталась только с одной стороны страницы?

– Это наверняка конец главы.

– Но ведь она только началась!

– Возможно, пророчество Малахии отличается краткостью. Откуда нам знать, ведь последних строк тоже не хватает. Если только это не какой-то типографский трюк или ошибка. Как бы то ни было, Угонио и Джакконио помогут нам: очень уж они испугались, что им больше не увидеть их засаленного клочка бумаги.

– Кстати, по поводу их испуга, я и не знал, что у вас имеется пистолет.

– Я тоже ничего об этом не знал, – ответил Мелани и как-то сбоку с усмешкой взглянул на меня, после чего вынул из кармана деревянный предмет с металлическим наконечником, которым потрясал перед Угонио.

– Трубка! – поразился я. – Но как же они не догадались?

– Света было мало, а выражение моего лица было угрожающим. К тому же этим двоим вовсе не хотелось познакомиться с пулей.

Простота этого трюка, та естественность, с какой аббат применил его, а также успех, увенчавший его, восхитили меня.

– Однажды, как знать, может, и тебе это пригодится, мой мальчик.

– А если противники заподозрят что-то не то?

– Бери пример с меня. Однажды ночью я повстречался в Париже с двумя бандитами. Положение было аховое, я что есть мочи крикнул: «Ceci n'est pas une pipe!» [95] – смеясь, отвечал аббат.

Когда я проснулся на следующее утро, все тело у меня ломило, и в голове был полный сумбур, а все потому, что из-за событий предыдущего дня я мало и беспокойно спал. Долгое блуждание под землей, спуски, подъемы, лестницы, люки, потребовавшие немалых сил, не говоря уже о схватке врукопашную с тем жутким, что нежданно-негаданно свалилось на меня в «Архивном» зале, – все это сказалось как на моем физическом, так и умственном состоянии. Было однако кое-что, что утешало, а заодно и немало удивляло меня: несмотря на страшные впечатления, которые я вынес от встречи с Угонио и Джакконио, эти несколько часов сна не были омрачены кошмарами. При том, что малоприятные (хотя куда от них денешься) поиски того, кто украл у меня единственные ценные предметы, когда-либо водившиеся у меня, продолжались и во сне.

Зато теперь я отдался сладостным смутным воспоминаниям, атаковавшим меня, чуть только я открыл глаза: они были вызваны к жизни мыслью о Клоридии и ее томной красоте. Я был не в состоянии собрать воедино эти блаженные и такие реальные при всей их призрачности ощущения, рожденные во мне божественным ликом моей Клоридии (я уже называл ее так!), ее волнующим контральто, чувственными и нежными руками, пространными наивными рассуждениями…

Слава Богу, я был отвлечен от меланхолических грез до того, как истома окончательно одолела меня и лишила последних сил.

Справа от меня раздался стон. Я повернул голову и увидел Пеллегрино сидящим на постели – оперевшись о стену, обхватив голову руками, он раскачивался и стонал. Чрезвычайно обрадованный тем, что ему стало лучше (с самого начала болезни он впервые оторвал голову от подушки), я кинулся к нему и забросал вопросами.

Но, увы, вместо ответа он тяжело съехал на край постели, так что его подбородок уперся в грудь, оборотил на меня отсутствующий взгляд и замер, не издав более ни звука.

Встревожившись и огорчившись его необъяснимым молчанием, я бросился за Кристофано.

Тот сей же час последовал за мной и принялся лихорадочно осматривать Пеллегрино. Когда тосканец изучал его зрачки, мой хозяин пустил трескучий flatusventris [96], вслед за тем срыгнул, заворчал желудком и снова пустил ветер. Этого было вполне достаточно, чтобы понять, что с ним происходит.

– Он находится в состоянии сна, инертен, о бодрствовании речи пока не идет. Цвет лица – мертвенно-бледный. Не откликается, но я не теряю надежды, что вскоре он очнется. Гематома на голове вроде бы рассасывается, во всяком случае, она не внушает мне опасений.

Словом, Пеллегрино находился в сильном оцепенении, горячка хоть и прошла, но успокаиваться было рано.

– Но что с ним? – приступил я к Кристофано, заподозрив, что он не склонен сообщать мне всего.

– Твой хозяин страдает газами. Он темпераментен и легко впадает в горячность, к тому же сегодня немного жарко. В любом случае следует соблюдать осторожность. Придется сделать промывание желудка, как я и опасался…

Тут он добавил, что в связи с тем лечением очищающего характера, которое он вынужден ему назначить, Пеллегрино нужно оставить в комнате одного. И потому было решено, что я перенесу свою постель в соседнюю комнату, одну из тех трех, что стояли пустыми со дня смерти бывшей хозяйки г-жи Луиджии.

Пока я собирал свои пожитки, Кристофано вынул из кожаного чехла диковинное устройство с мехами величиной с мое предплечье и ввел в него длинную и веретенообразную трубку которая перпендикулярно крепилась к другой трубке, оканчивающейся небольшим отверстием. После чего несколько раз опробовал его, дабы удостовериться, что меха подают воздух в трубки и он выходит через отверстие.

Пеллегрино тупо следил за приготовлениями. Я со смешанным чувством взирал на него, радуясь тому, что он наконец открыл глаза, и опасаясь за его здоровье.