– Смотрите не оцарапайтесь, – предупреждает ее Алли.

Им рассказывали об открытых ранах и вскрытии.

Анни вскидывает брови.

– Яйца курицу? – говорит она, но откладывает щетку и сует руки под струю воды.

Алли трясет мокрыми руками. Отчего-то ей совсем не хочется вытирать их полотенцем, висящим возле раковин, куда им велели складывать то, что вынули из трупов.

– Ну что, было это похоже на?.. – На то, как разделывают кроликов? Алли косится на лежащие под простынями фигуры. – На то, как готовят еду?

Анни вытирает руки, не сводя с простыней глаз, и говорит:

– Не очень. Пойдемте, подышим перед обедом воздухом?

* * *

Алли кажется, что воздухом Блумсбери не очень можно «дышать», но на задворках учебного корпуса есть садик. Она закутывается в шаль, прячет ее концы под пальто. Анни надевает шляпку с эгреткой, вытаскивает из кармана шубки настоящие лайковые перчатки. Анни, стуча каблуками, идет к двери черного хода. Анни держится как человек, который ожидает к себе внимания. Она придерживает дверь для Алли, они выходят в осень. В центре лужайки, обсаженной цветочными клумбами, растет дерево – слива? Шелковица? Алли и Анни идут к стоящей под деревом скамейке, сухие листья катятся по траве, хрустят под ногами.

Анни садится.

– А знаете, непривычно было не только резать чей-то живот, но и так долго стоять на одном месте. Теперь я понимаю, почему кухарка вечно жалуется на то, что у нее болят ноги.

Алли пытается высчитать наиболее приличное расстояние между их с Анни юбками.

– Придется привыкать. Нам предстоит делать обходы и операции. У нас дома фабричные рабочие тоже все время жалуются. И справедливо жалуются. Присесть-то им некуда.

Анни приваливается к спинке скамьи, вскидывает руки, от чего ее юбка задирается, обнажая те самые звонкие ботиночки на пуговицах.

– Это на севере? У вас северный выговор.

Анни всю жизнь живет в Лондоне, недалеко отсюда. Она живет с родителями. У отца с братом совместная практика, и муж ее сестры – тоже врач. Еще один брат учится в школе-пансионе, а другую сестру, совсем еще маленькую, пока что обучают дома. Алли уже приглашена к ним на чай – как-нибудь в субботу, мама Анни любит знакомиться с ее друзьями.

С друзьями? Они с Анни только на этой неделе познакомились. Анни смотрит на нее, чего-то ждет. Благодарю вас, говорит она, с удовольствием.

– А у вас? – спрашивает Анни. – Есть братья и сестры?

Алли вдруг так резко тянет к Мэй, что она лишь усилием воли остается сидеть на месте. В коротеньком письмеце от папы было сказано только, что от нее до сих пор нет никаких вестей, что мама сама не своя и что он подумывает написать Кассингемам. Она стягивает перчатку – нитяную, не лайковую – и принимается переплетать три ее самых длинных пальца.

– Ой, – говорит Анни. – Вы потеряли кого-то. Простите.

Анни скользит взглядом по серой юбке Алли, по ее лиловой шали, и Алли впервые понимает, почему люди облачаются в траур. Чтобы было понятно, что некоторых вопросов нельзя задавать. Чтобы было понятно, что части тебя больше нет.

Перчатка расплетается обратно.

– Нет. Но моя сестра уже давно от нас уехала. Она не… – Не пишет. Не дает о себе знать. Не добралась до места? Не снесла путешествия на поезде, морской переправы, скалистых круч, лихорадки, которой могла заразиться в гостинице в Глазго или подхватить от кого-то из пациентов?

– И вам, конечно же, ее недостает. Мама часто говорит, как же нам повезло, что Гарриет живет рядом. Ваша сестра замужем?

Алли мотает головой. Плакать нельзя.

– Она сестра милосердия. Она уехала.

Она сглатывает слезы. Надо что-то сказать, придумать другую тему для разговора. Не стоило приходить сюда с Анни. Но Анни больше на нее не смотрит.

– Как по-вашему, профессор Грибе и вправду на нашей стороне? – спрашивает она. – Папа сказал, что он отказался подписывать письмо в «Таймс» и не участвовал в сенатских обсуждениях.

В июне двадцать пять самых именитых врачей страны направили письмо в «Таймс» – в поддержку женщин-врачей, после того как Генри Модсли[30] опубликовал статью в «Фортнайтли ревью», где говорилось, будто всем врачам известно, что во время менструаций женщинам необходимы покой и уединение, в противном случае с ними случаются истерические припадки, а значит, сама биология препятствует получению ими какой-либо профессии. Кроме древнейшей, заметила Мэй, когда Алли показала ей это пространное сочинение, и готовить ему еду и стирать ему одежду им это тоже не мешает. Даже самая разумная женщина, написал он – и это напечатали в «Фортнайтли ревью», – теряет разум на одну неделю из четырех, а кроме того, недавние исследования решительно доказали, что женский мозг меньше мужского, а значит, их интеллектуальные способности ограничены в самом прямом смысле этого слова. (А у гориллы, написала мисс Джонсон редактору, мозг больше, чем у доктора Модсли, не говоря уже о слонах и китах, а кроме того, нет никаких свидетельств того, что мужчины с самыми большими головами – самые умные. Но ее письмо печатать не стали.)

– Он же учит нас, – говорит Алли. – Значит, думает, нас можно чему-то научить.

– Или ему нужны деньги.

Листья на земле подрагивают, хоть ветер и не холодит ног.

– Он же профессор! – протестует она.

– Даже профессорам надо есть. А если верить слухам, то Грибе держит не один стол, а два.

Алли качает головой. Она понимает, что медицине и положено быть сложнее латыни с математикой, да и видит Бог, ждать от людей какой-либо ясности – только зря обманываться, но сейчас ей хочется, чтобы ее новая лондонская жизнь была простой, хочется жить, не зная ничьих секретов.

– Молва – это страшное чудище. На каждое перо у нее по глазу, и на каждый глаз – по рту.

Еще одна омерзительная женщина, созданная Вергилием.

Анни узнает цитату:

– И от молвы пострадала Дидона, а не Эней. Как всегда. Скажите-ка, мисс Моберли, как по-вашему, наступит ли хоть когда-нибудь равенство между мужчинами и женщинами? Или нам надлежит строить наши доводы, основываясь на каком-нибудь другом тезисе?

Алли пытается сковырнуть присохшую к ботинку грязь носком другого ботинка.

– Трудность состоит в том, возможно ли вообще совместить равенство с разностью, ведь то, что мы разные, очевидно. Моя мать любит приводить в пример американских негров, которые теперь – по крайней мере, в некоторых местах – иногда добиваются формального, если не фактического равенства, несмотря на свои внешние отличия, но я очень сомневаюсь, что негритянские женщины считаются равными мужчинам, и уж тем более – белым мужчинам. Сама же я стараюсь не задумываться о столь абстрактных вещах, наше дело – учить медицину, заниматься ею, и этого мы можем добиться и не становясь суфражистками.