Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Для чего это?
– А ты надень, – предложил он.
Я повертел очки в руках. Толстые черные линзы из пластика. Простая оправа. Ничего особенного. Я пожал плечами и надел их.
И тут же снял в ужасе от того, что увидел.
– Не волнуйся, – сказал Смерть успокаивающе, – в первый раз так со всеми.
– Что это?
– Надень и не снимай. Сам поймешь.
Когда я их нацепил опять, все погрузилось во мрак. На меня скалились два серых незнакомца на фоне тусклого пейзажа царства призраков. Все казалось бесплотной тенью. Я снова поспешно сдернул очки.
– Не понимаю.
– С их помощью легче искать, – объяснил Смерть. Они с Гладом стояли в очках, темные стекла скрывали их глаза. – Очень удобны для таких случаев, как сегодняшний, когда нужно зафиксировать точный момент наступления смерти. Но обычно мы их используем, когда выкапываем трупы, чтобы проверить, правильно ли найдена могила. Вот, сам убедись.
Он указал на свежий холмик.
Когда я нацепил очки в третий раз, мир выцвел и превратился в измерение мерцающих призраков. Словно со всего окружающего сняли верхний слой, обнажив его зловещую серую основу. Я посмотрел на высокий скелет у края могилы. Он состоял из прозрачных наслоений подвижных структур: темные одежды подрагивали над землистой кожей, кожа скользила над скоплениями мертвенно-бледных мышц и жира, бесцветные внутренности висели в сетке бескровных сосудов. Вся конструкция держалась на мрачном каркасе жемчужно-серых костей.
– В офисе еще целая коробка таких, – гордо объявил он.
– Как они работают? – спросил я.
– Кто их знает.
Вторая фигура на фоне этого великана выглядела совсем маленькой, но ее просвечивающая хрупкость пугала не меньше. Фигура колыхалась передо мной и зубасто скалилась. Белые складки ее мозга и слабое биение выцветшего сердца вызывали у меня омерзение.
– Потрясен? Привыкай. Станет обычным делом.
Рельеф потерял глубину. Все детали лежали друг на друге, составляя группы перекрывающихся плоскостей. Я повернулся. Река с крапинками рыбы казалась грязной серой тряпкой, растянутой меж двумя плоскими берегами. Я снова повернулся. В пространстве парили склон холма высотой в тысячу футов и тусклый лес. Я посмотрел вниз. Я словно висел в воздухе. Один шаг – и я полечу к центру Земли.
Все казалось светлее, чем на рентгеновском снимке, но темнее, чем при дневном свете. Чем дальше находился предмет, тем более расплывчатым он становился.
Так бывает, когда смотришь в прошлое.
Наконец, я повернулся к могиле и увидел холмик, шесть футов земли, деревянные стенки гроба. Я разглядел семифутовую черную пластиковую трубку, протянувшуюся от головы к ступне скелета Глада. И увидел тело рослой девушки, ее одежду, выражение паники на лице и темное сердце, бившееся за водянистыми прутьями ребер. Руки, сжатые в кулаки. Серых земляных червей, выжидающих под ней.
И, несмотря на путаное нагромождение кожи, почвы и скелета, я с ужасом понял, что знаю ее.
Мой зомбированный разум отказался принять эту информацию и снова переключился на мелочи. Он напомнил, что я когда-то безумно боялся быть погребенным заживо, поскольку такая смерть не оставляла ни единого шанса выжить. Те, кто вас хоронит, предполагают, что у них есть для этого все основания; вряд ли они станут каждые четверть часа раскапывать могилу и проверять, не ошиблись ли. Впрочем, не я один страшился такой участи. Мне были известны более двадцати запатентованных приспособлений, предназначенных для того, чтобы справиться с трудностями случайного погребения.
Я никогда не понимал тех сумасшедших, которые сами просили, чтобы их закопали живьем ради каких-то рекордов. Есть такие люди. Они даже придумали два строгих правила, чтобы сделать заключение под землей максимально неудобным.
Гроб должен быть опущен на глубину не менее двух метров, а его максимальная емкость не должна превышать полтора миллиона кубических сантиметров.
Чтобы участник состязания не задохнулся, диаметр вентиляционной трубки, используемой также для связи и кормления, не должен превышать десяти сантиметров.
Как раз накануне смерти я вычитал, что самое продолжительное из зарегистрированных добровольных погребений длилось сто сорок один день.
Кто больше?
* * *
– Ну что, приступим? – спросил маленький скелет.
– Приступим, – ответил большой скелет.
Я знал ее. И еще во вторник видел живой. Вчера утром меня парализовало воспоминание о ней. Это Люси. И я не смог обуздать свои мысли. Я снова вспомнил тот момент, когда в кафе «Иерихон» я выбрался из своего панциря.
– Кажется, я начинаю в тебя влюбляться, – сказал я.
– Я тоже, – ответила она.
Когда я увидел ее впервые, то подумал, что она из тех, кто ловит тебя в паутину разговора, чтобы затащить в трясину собственных печалей. Когда в начале нашего знакомства я с ней пытался говорить на другие темы, у нее случались приступы временной глухоты. Она не слушала, пропускала вопросы мимо ушей, а когда отвечала, то становилось ясно, что она совершенно не понимает, о чем ее спрашивают. Даже простое общение с ней стало вызовом – вызовом, которого я не мог не принять.
Но выбравшись из панциря, я обнаружил, что она может быть милейшим и очаровательнейшим созданием, о знакомстве с которым можно только мечтать. Она рассказывала анекдоты вроде тех, что любил отец, – короткие, безобидные и необычные. Однажды она меня так развеселила, что у меня потом час болел живот от смеха. Такими воспоминаниями зомби дорожит.
И мы стали любовниками. Мы хотели этого, потому что были безумно счастливы. Но это решение оказалось ошибкой, и наша связь продлилась всего девять дней. Я не мог сказать, что между нами все было не то, как выразилась Эми. Я не искал в Люси, как бывало с другими, зарождающегося отчуждения, заметив которое, спешил уйти, пока не дали от ворот поворот. Я даже не придирался к таким мелочам, как амбре под мышками и запах изо рта (за подобную комбинацию труп готов отдать жизнь, если еще осталось, что отдавать). Вместо этого, не знаю, как – я даже предположить не мог, что из-за этого все так скоро закончится, – в моей связи с Люси прозвучал отголосок отношений с Эми.
Весь наш роман мы безвылазно провели в постели. Питались фаст-фудом, спали урывками и часто занимались любовью. Любое желание друг друга мы тут же выполняли. Между нами, казалось, была полная совместимость. Я помню каждую мелочь в ее комнате – от завалов мягких игрушек по углам до пушистого пледа с леопардом, от белого ворсистого ковра, расстеленного на полу, до фактурного потолка. Помню, как утром последнего дня я лежал в полусне, уставившись на очертания сталактитов, похожие на сумасшедшие скопления белых звезд. Я даже отчетливо помню, что увидел в них животных, пищу, лица и беспорядочный танец кружащихся солнц. Мне было спокойно и уютно, я мог легко представить сразу все и ничто – как давным-давно в отцовском кабинете.