Он вскочил в ужасе, оглянулся и, хотя никого не было в пустынной галерее, затканной паутиною сумерек, начал креститься, дрожа и бледнея; потом бросился бежать вон из крытого хода через двор и только в церкви, где горели свечи и монахи пели вечерню, остановился, перевел дыхание, упал на каменные плиты и стал молиться:

— Господи, спаси меня, избавь от этих двоящихся мыслей! Не хочу я двух чаш! Единой чаши Твоей, единой истины Твоей жаждет душа моя, Господи!

Но Божья благодать, подобная росе, освежающей пыльные травы, не смягчила ему сердца.

Вернувшись в келью, он лег.

К утру приснился ему сон: будто бы с моной Кассандрой, сидя верхом на черном козле, летят они по воздуху. «На шабаш! На шабаш!» — шепчет ведьма, обернув к нему лицо свое, бледное, как мрамор, с губами, алыми, как кровь, глазами прозрачными, как янтарь. И он узнает богиню земной любви с неземною печалью в глазах — Белую Дьяволицу. Полный месяц озаряет голое тело, от которого пахнет так сладко и страшно, что зубы стучат у него: он обнимает ее, прижимается к ней. «Amore! Amore!» — лепечет она и смеется, — и черный мех козла углубляется под ними, как мягкое знойное ложе. И кажется ему, что это — смерть.

Джованни проснулся от солнца, колокольного звона и детских голосов. Сошел на двор и увидел толпу людей в одинаковых белых одеждах, с масличными ветками и маленькими алыми крестами. То было Священное Воинство детей-инквизиторов, учрежденное Савонаролою для наблюдения за чистотою нравов во Флоренции.

Джованни вошел в толпу и прислушался к разговорам.

— Донос, что ли? — с начальнической важностью спрашивал «капитан», худенький четырнадцатилетний мальчик другого, плутоватого, шустрого, рыжего и косоглазого, с оттопыренными ушами.

— Так точно, мессер Федериджи, — донос! — отвечал тот, вытягиваясь в струнку, как солдат, и почтительно поглядывая на капитана.

— Знаю. Тетка в кости играла?

— Никак нет, ваша милость, — не тетка, а мачеха, и не в кости…

— Ах да, — поправился Федериджи, — это Липпина тетка в прошлую субботу кости метала и богохульствовала. Что же у тебя?

— У меня, мессере, мачеха… накажи ее Бог…

— Не мямли, любезный! Некогда. Хлопот полон рот…

— Слушаю, мессере. Так вот, изволите ли видеть, — мачеха с дружком своим, монахом, заповедный бочонок красного вина из отцовского погреба выпили, когда отец на ярмарку в Мариньолу уезжал. И посоветовал ей монах сходить к Мадонне, что на мосту Рубаконте, свечку поставить да помолиться, чтобы отец не вспомнил о заповедном бочонке. Она так и сделала, и когда отец, вернувшись, ничего не заметил, — на радостях подвесила к изваянию Девы Марии бочонок из воска, точь-в-точь такой, каким монаха учествовала, — в благодарность за то, что Матерь Божья помогла ей мужа обмануть.

— Грех, большой грех! — объявил Федериджи, нахмурившись. — А как же ты об этом узнал, Пиппо?

— У конюха выведал, а конюху рассказала мачехина девка татарка, а девке татарке…

— Местожительство? — перебил капитан строго.

— У Святой Аннунциаты шорная лавка Лоренцетто.

— Хорошо, — заключил Федериджи. — Сегодня же следствие нарядим.

Хорошенький мальчик, совсем крошечный, лет шести, прислонившись к стене в углу двора, горько плакал.

— О чем ты? — спросил его другой, постарше.

— Остригли!.. Остригли!.. Я бы не пошел, кабы знал, что стригут!..

Он провел рукой по своим белокурым волосам, изуродованным ножницами монастырского цирюльника, который стриг в скобку всех новобранцев, поступавших в Священное Воинство.

— Ах, Лука, Лука, — укоризненно покачал голоеой старший мальчик, — какие у тебя грешные мысли! Хоть бы о святых мучениках вспомнил: когда язычники отсекали им руки и ноги, они славили Бога. А ты и волос пожалел.

Лука перестал плакать, пораженный примером святых мучеников. Но вдруг лицо его исказилось от ужаса, и он завыл еще громче, должно быть, вообразив, что и ему во славу Божью монахи обрежут ноги и руки.

— Послушайте, — обратилась к Джованни старая, толстая, красная от волнения горожанка, — не можете ли вы мне указать, где тут мальчик один, черненький с голубыми глазками?

— Как его зовут?

— Дино, Дино дель Гарбо…

— В каком отряде?

— Ах, Боже мой, я право не знаю!.. Целый день ищу, бегаю, спрашиваю, толку не добьюсь. Голова кругом идет…

— Сын ваш?

— Племянник. Мальчик тихий, скромный, прекрасно учился… И вдруг какие-то сорванцы сманили в это ужасное Воинство. Подумайте только, — ребенок нежный, слабенький, а здесь, говорят, камнями дерутся…

И тетка опять заохала, застонала.

— Сами виноваты! — обратился к ней пожилой почтенный гражданин в одежде старинного покроя. — Драли бы ребятишек, как следует, — дурь в головы не полезла бы! А то — виданное ли дело? — монахи да дети государством править вздумали. Яйца курицу учат. Воистину никогда еще на свете не бывало такой глупости!

— Именно, именно, яйца курицу учат! — подхватила тетка. — Монахи говорят — будет рай на земле. Я не знаю, что будет, но пока — ад кромешный. В каждом доме — слезы, ссоры, крики…

— Слышали? — продолжала она, с таинственным видом наклоняясь к уху собеседника: — Намедни в соборе перед всем народом брат Джироламо, — отцы и матери, — говорит, — отсылайте ваших сыновей и дочерей хоть на край света, они ко мне отовсюду вернутся, они — мои…

Старый гражданин кинулся в толпу детей.

— А, дьяволенок, попался! — крикнул он, схватив одного мальчика за ухо. — Ну, погоди же, покажу я тебе, как из дому бегать, со сволочью связываться, отца не слушаться!..

— Отца Небесного должны мы слушаться более, чем земного, — произнес мальчик тихим, твердым голосом.

— Ой, берегись, Доффо! Лучше не выводи меня и терпения… Ступай, ступай домой — чего уперся!

— Оставьте меня, батюшка. Я не пойду…

— Не пойдешь?

— Нет.

— Так вот же тебе!

Отец ударил его по лицу.

Доффо не двинулся — даже побледневшие губы его не дрогнули. Он только поднял глаза к небу.

— Тише, тише, мессере! Детей обижать не дозволено, — подоспели городские стражи, назначенные Синьорией для охраны Священного Воинства.

— Прочь, негодяи! — кричал старик в ярости.

Солдаты отнимали у него сына; отец ругался и не пускал его.

— Дино! Дино! — взвизгнула тетка, увидав вдали своего племянника, и устремилась к нему. Но стражи удержали ее.

— Пустите, пустите! Господи, да что же это такое! — вопила она. — Дино! Мальчик мой! Дино!