— Я никогда не выйду за Октавиана, — торопливо заверила его я. — Если только не получу гарантии, что он будет обращаться со мной как с Клавдией.

— Ну уж нет, гарантий ты не получишь. Я знаю, что он пылает к тебе страстью.

— С чего ты взял?

Для меня такое заявление стало полной неожиданностью.

— По всему видно. И знай: скорее я предпочту убить тебя, чем дам ему возможность удовлетворить эту страсть!

Час от часу не легче. Собственническая ревность Антония оказалась для меня таким же открытием, как и вожделение Октавиана.

— Тогда оставь меня себе. Легально, — настаивала я.

— Наш брак не признают в Риме.

Да, я слышала это и раньше. Но будь я его единственной женой, Риму пришлось бы со мной считаться.

— Итак, я предложила — ты отказался.

Я встала, собираясь уходить, и как можно более непринужденно добавила:

— Твой отказ ранит меня.

— Я не отказываюсь. Просто в политическом отношении…

— Знаю. Наше волшебное царство заканчивается там, где начинается политика.

В ту ночь я мерила шагами комнату, пока встревоженная Хармиона не осведомилась, дать ли мне снотворного. Мне, однако, требовалось не забытье, а нечто противоположное: способность мыслить ясно, четко, логично — как никогда раньше.

Антоний получил возможность, какая представляется раз в жизни и далеко не каждому. Если бы Цезарь, несмотря на все разговоры о Фортуне, не нашел смелости ухватить удачу за хвост, он бы остался сидеть на обочине дороги. Но он схватил ее, не дал ей вырваться, и в результате родился новый мировой порядок. Началось преобразование мира, которое никто уже не повернет вспять.

Рим установил господство и над миром Запада, и над частью Востока. Разумеется, легче захватить девственные земли — такие, как Галлия, — населенные примитивными племенами, чем покорить царства, существовавшие с незапамятных времен: Вавилон, Сирию, Аравию. И Египет, древнейшее и крупнейшее из всех. Что мог сделать с ними Рим? Они никогда бы не стали подлинной его частью, не перешли на латынь, не восприняли римский образ мысли. Однако Рим стремился именно к такому исходу. Следом за солдатами являлись чиновники, сборщики налогов, земледельцы, строители дорог и акведуков, и все они, с невероятным упорством и пугающей эффективностью, проходились плугом преобразований по ниве традиций, безжалостно выкорчевывая то, что казалось лишним в наступающей новой эре.

Александр строил свою державу иначе: он пытался выковать новый народ на основе старых, старался ничего не утратить, но сохранить в целости. Цезарь во многом походил на Александра, и его слишком широкие, по меркам косного Рима, взгляды стали одной из причин его гибели. А вот Октавиан — типичный римлянин, чье видение мира ограничено рамками Рима или, в крайнем случае, Италии. Если его подход станет доминирующим, Восток увянет и умрет, вытоптанный подкованными сапогами римских солдат.

А Антоний? Широтой взглядов и терпимостью он напоминал Цезаря. У него не имелось предубеждения против «неримского». В Риме его пристрастие к наряду Диониса вызывало насмешки, а у восточных подданных порождало симпатии. Он с уважением относился к чужим обычаям, верованиям и традициям. Он был единственным из римлян, кто практически перестал носить тогу. Даже Цезарь не зашел так далеко.

Глядя на мигающий огонь маяка, я вспомнила о том, что сейчас именно Александрия является средоточием духа и мудрости эллинского мира. Ее звезда не должна погаснуть. Но если Октавиан возьмет верх, такой исход станет весьма вероятен.

Империей не могут управлять два человека: в итоге один из них непременно посягнет на верховную власть. Октавиан на это способен, без сомнений. Но ему потребуется время, чтобы накопить силы. Начнись противостояние сейчас, он проиграет.

А вот у нас с Антонием есть шанс продолжить дело Цезаря. Тезис о невозможности одновременного правления двоих не относится к семейной чете: мужу и жене ничто не мешает править совместно. Я держала под рукой народы Востока, Антоний — западные провинции. А наши дети встали бы во главе державы, населенной новым народом — подлинными гражданами мира.

Наши дети… Ибо, как я только что поняла, у нас должен родиться ребенок. Он будет носить мантию обоих миров, и западного, и восточного, не разделяя их.

На тот момент Антоний имел наивысший авторитет во всем цивилизованном мире — мститель за Цезаря, победитель при Филиппах, старший партнер Октавиана. Ему оставалось лишь протянуть руку за высшей властью — и разве он не должен сделать это, хотя бы во имя процветания Ойкумены? И разве я, верная его соратница, не помогла бы ему, уравновешивая на весах мирового баланса груз Рима и Запада? Почему же я не в силах объяснить ему это так, чтобы он согласился?

Я опустилась на кровать.

Слишком уж он скромен в желаниях, слишком порядочен, слишком следует своим обязательствам перед Октавианом и триумвиратом (которому суждено испустить дух уже через три года). Октавиан, не теряя зря времени, набирает силу. Что будет, когда он ее наберет? Сила не появляется из ниоткуда, а добывается за чужой счет: усиление Октавиана означает ослабление Антония.

«Ох, Антоний, — мысленно взывала я, — пробудись! Возьми то, что дает тебе судьба! Она никогда не предлагает дважды».

— Пойдем со мной, — предложила я Антонию утром, спустя два дня после того разговора.

Я задумала познакомить его с хозяйством и системой управления Египта. Я надеялась, что это внушит ему желание принять мое предложение. Он не задавал вопросов, однако, пока мы ехали на колеснице, смотрел на меня с недоумением.

— Ну, и зачем ты меня сюда привезла? — спросил Антоний, когда колесница остановилась перед большим складским зданием.

У входа нас поджидал Эпафродит со своими помощниками.

— Хочу кое-что тебе показать, — ответила я. — Это даст тебе почву для размышлений, чтобы принять решение относительно будущих действий. Надеюсь, обдуманное решение.

Мы вошли в подобное пещере помещение, где было заметно теплее, чем на продуваемых морскими ветрами улицах. Окна давали достаточно света, чтобы разглядеть все необходимое, включая изящную осанку и изысканность черт Эпафродита. Я по-прежнему считала его самым красивым мужчиной, какого мне доводилось видеть во плоти. Статуи не в счет, поскольку в них воплощено лишь желание скульптора.

Антоний нетерпеливо переминался. При виде громоздившихся амфор и мешков с шерстью он закатил глаза.

— Это мой самый доверенный казначей Эпафродит, — представила я. — У него есть и иудейское имя, но мне не велено его использовать.

Мне подумалось, что эта ремарка позволит разрядить обстановку.

Эпафродит поклонился.

— Большая честь для меня — видеть воочию одного из трех столпов мира, — промолвил он и поклонился снова.