Сверхкрупный план: рука матери дергается. Возможно, это просто случайность, а может быть, она отвечает на его движение. Луис встает и смотрит в темный коридор.

(Шепотом.) Надеюсь, что смогу накормить их всех.

Луис в последний раз прикасается к руке матери и идет к двери. На пороге он оборачивается.

Мама, я люблю тебя.

Он выходит в коридор и исчезает в темноте. Камера с низкой точки показывает кровать со спящей на ней женщиной и дверь. Мы слышим удаляющиеся шаги. На мгновение наступает тишина, потом раздаются причмокивание и скрежет, которые становятся все громче, сливаются в единый хор. Но одновременно с этими звуками появляется несущий надежду теплый сиреневый свет, он разгорается все ярче, сначала в коридоре, потом заполняет дверной проем, всю палату, и мы…

Затемнение

Я родился в 1948 году. В 1960-м президентом США стал Джон Кеннеди. К моменту его избрания Вторая мировая война уже казалась далекой, седой древностью, и думаю, не только мне одному (для двенадцатилетнего мальчишки любая история — седая древность), но и почти всем американцам. Ветераны вернулись домой, и, хотя многие из них получили психологические травмы, большинство постарались так или иначе выбросить прошлое из головы: одни, воспользовавшись законом о переходе военнослужащих на гражданское положение, поступали в университет, другие заводили семьи, обустраивали дома, начинали все с чистого листа. За годы войны многие из поколения моих родителей сильно изменились, но в основном это были перемены к лучшему. Мужчины закалились в странствиях и сражениях, стали более зрелыми; женщины обрели уверенность, работа для нужд фронта расширила их жизненные горизонты. Вся Америка стала другой: мы больше не были обособленной деревенской нацией, которая никак не может оправиться от Депрессии. Я родился в величайшей державе мира. У нас было все — атомная бомба, экономическое благополучие, светлое будущее и молодой президент с политикой «Новых рубежей».

Вторая мировая война казалась седой древностью. С нашей победы над диктаторами минуло пятнадцать лет, и всеобщий оптимизм не смогла пошатнуть даже жуткая генеральная репетиция в Корее[56]. Это была не настоящая война, настоящая война давным-давно закончилась.

Сегодня, когда я пишу это вступление, минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как последние американцы покинули Вьетнам. Семнадцать лет — с того момента, как мы вывели оттуда войска. Двадцать лет (а это одна пятая века) — со времени самых горячих боев. А мне кажется, мы только теперь наконец начинаем потихоньку успокаиваться, примиряться с тем, что тогда произошло.

Вероятно, кто-то уже предлагал подобную аналогию (и вполне возможно, сейчас это стало клише), но я думаю, реакцию американцев на страшные события во Вьетнаме вполне можно сравнить с давно описанными стадиями психологической реакции человека на смерть близкого. Достаточно вспомнить фильмы на эту тему, снятые за последние двадцать лет.

Сперва отрицание: никаких фильмов о войне. Ничего.

Потом, в конце семидесятых, — злость: очистительное «Возвращение домой» Хэла Эшби, фильм-переосмысление, где ветераны изображаются либо антивоенными мучениками, либо психами; следом — многочисленные ревизионистские фантазии, начало которым положил «Рэмбо».

Следующая стадия — депрессия. Единственный по-настоящему выдающийся фильм, относящийся к этой стадии, — вышедший в 1979 году «Апокалипсис сегодня». Но Коппола опередил события, забежал вперед в процессе нашего выздоровления, и потому его картина не получила должного признания. Вот если бы режиссер дождался, пока мы переболеем всевозможными «Рэмбо», тогда его работу приняли бы совсем по-другому.

И наконец, стадия принятия, наступившая во второй половине восьмидесятых: «Взвод» Оливера Стоуна, «Цельнометаллическая оболочка» Стэнли Кубрика, «Военные потери» Брайана Де Пальмы и другие посттравматические фильмы. Какую бы вокруг них ни поднимали шумиху, следует признать: им уже недостает содержательности и философичности. Но что там несомненно присутствует, так это ужасающе правдивая фактура: почти уловимый запах пота и пахового грибка; на удивление достоверный язык; едва ли не физически ощутимые усталость и клаустрофобия, которые одолевают бредущий по джунглям отряд; от актеров на экране исходит настоящий, неподдельный ужас, он передается зрителям, растекается по залу, как вонь от лежалого трупа.

Прошло двадцать лет, новому поколению тема войны уже порядком приелась, простая каждодневная жизнь поменялась так, что мы до сих пор не можем в это поверить. И все же мне кажется, только теперь мы наконец по-настоящему прочувствовали, пусть даже и не поняли до конца, истинный масштаб жуткой национальной катастрофы под названием Вьетнам.

Но некоторые из нас еще находятся в самом начале этого пути.

Ровно в трех метрах над летным полем стройной колонной шли двадцать восемь боевых «хьюи». Оглушительный грохот винтов заполнял пространство, отдаваясь в зубах, в костях, в паху. Над лесом машины набрали высоту и разделились, образовав четыре ступенчатых клина. Шум слегка поутих, и теперь его можно было перекричать.

— Первый раз? — завопил экскурсовод.

— Что?

Через открытую боковую дверь Джастин Джефрис наблюдал, как тень вертолета скользит по зеркальной поверхности заливных рисовых полей. Чтобы хоть что-то расслышать, ему пришлось наклониться к гиду близко-близко, и они едва не столкнулись шлемами.

— Я спрашиваю — первый раз здесь?

Гид был очень маленьким, слишком маленьким даже для вьетнамца, и все время широко ухмылялся. На его форме пестрела черно-желтая нашивка американского Первого отряда.[57]

Джастин Джефрис был очень дородным, слишком дородным даже для американца. Зеленые шорты, цветастая гавайка, спортивные сандалии от «Найк», дорогой комлог фирмы «Ролекс», армейский шлем, вышедший из употребления приблизительно тогда, когда сам Джастин появился на свет. Увешанный камерами, Джефрис (компактная однолинзовая «Яшика», «Полароид холистик-360» и новенький «Никон») тоже широко улыбнулся.

— В первый раз. Приехали с тестем.

Хизер присоединилась к разговору, для чего ей тоже пришлось наклониться поближе:

— Папа служил здесь, когда… ну, знаете, когда была война. Врачи сказали, тур «Ветераны» пойдет ему на пользу.

И она кивком указала на седого приземистого старика, который сидел совсем рядом с дверью и страховочной сетью, прислонившись к пулеметной установке. Он был единственным человеком в кабине вертолета, на ком отсутствовал шлем. По синей рубашке на его спине расползалось пятно пота.