– Сколько у тебя наследников? – спросил Василий. Он все еще был оглушен близким взрывом, пережитым страхом. Свистящий смерч все еще зудел в каждой клетке тела. Невольно вспоминался Володька Пузан, который подорвался на патроне скального аммонита. Некрасиво выглядел потом Володька. Но тот подорвался с толком, по нужде, для дела. А про себя Василий понимал, что его риск был голым, бесполезным.

– От одной один да от другой двойня, а какие еще по свету ходят, об тех и не ведаю, – сказал Дьяков.

– И за что тебя бабы любили? – спросил Василий лениво. – Небось, как Володька Пузан, на испуг брал?

– Зачем на испуг? Женщин ласково надо уговаривать, – сказал Дьяков, краем глаза следя за тем, как Костя наливает водку. Костя опять налил себе больше, и тогда Дьяков тихо поставил свой стакан впритык к его. Костя понял и сравнял уровни.

В бараке, кроме них, никого не было. Они сидели за столом возле печки, которую уже топили. Над столом тикали ходики. У дверей висел плакатик: «Не вешай одежду на выключатели и ролики!» Шестнадцать железных коек тесно заполняли пространство между стен.

– Рано или поздно, а по займу я выиграю! – сказал Костя. – Выиграю и машину куплю, легковую, с приемником. В путешествие поеду по различным странам… А вы смеетесь, что я больше всех на заем подписываюсь… Коли подпишешься, так знаешь, что эти-то уже не пропьешь. Верно я говорю, Вася?

– Выиграешь, когда рак на горе раком станет и в клешню свистнет, – сказал Василий. Неясное чувство скуки, постылости томило его. Боль в скуле не давала просвета. Субботнее настроение свободы, внутренней расхристанности не пробуждалось. Водка мягкой, талой водой проскальзывала в глотку, совсем не веселя. Василий встал, кинул через плечо ватник и пошел из барака.

– К Вокзалихе подался? – спросил вдогонку Дьяков.

Продавщицу из подлесовского продмага Майку звали Вокзалихой за проходной, беспутный нрав. Но идти к Майке сейчас Василий не собирался. Ему просто обрыдли кореши – и мягонькие разговоры Дьякова, и жадность Кости, и послушность Степана Синюшкина. И сам барак, койки, печка, ходики – все Василию невыносимо постыло от боли в челюсти.

Ночь уже оглохла в близких лесах. У склада перевалочной базы лаял старый пес Пират. И Василий пошел на его лай, чавкая сапогами по густой грязи, без вкуса матерясь… Во тьме неясно проступал новый забор из штакетника. Ветер подсвистывал в штакетнике, нес мокрый снег.

Возле ворот базы качался одинокий фонарь, и в свете его был виден неуклюже скренившийся в канаву самосвал с разбитой фарой и помятым крылом. В кабине самосвала спал человек, обняв баранку. А под самым фонарем стоял и лаял во тьму мокрый Пират.

Василий узнал в спящем сторожиху базы Антониду Скобелеву, вдову, муж которой помер в прошлом году от рака. А в самосвале узнал машину, на которой прошлой зимой, на спор, ездил к Лысой горе и обратно без тормозов. Гололед тогда был ужасный, и на спусках он тормозил, включая заднюю передачу; машина вертелась юлой, и раз десять он бросал руль, потому что смерть казалась неминуемой, но кривая вывезла. Вспомнив сейчас это, Василий вдруг понял, как глупо и нехорошо было издеваться над машиной. Жаль стало самосвал, он попал в беду, побился, засел в осенней грязи так близко от дома.

Василий обошел самосвал и тихо забрался в кабину рядом со сторожихой. В кабине пахло бензином, мокрым металлом, промасленной дорожной пылью. Бесшумно несся за стеклами снег и, казалось, подворачивал к фонарю над воротами базы, кружил возле света гуще, как мотыль в летние ночи.

Антониде Скобелевой было немного за сорок, но на глаз дать можно было и под шестьдесят. В шапке-ушанке, ватных брюках покойного мужа, его же кирзовых сапогах, она спала, притулившись к баранке.

Василий закурил и сидел, изредка стукая себя по скуле кулаком. После удара боль слабела, уходила внутрь, но потом опять упрямо пробивалась и крепла.

– И ктой-то здесь? – очнувшись, спросила Скобелева, заправляя волосы под шапку, разом вся зашевелилась, но безо всякого страха или удивления.

– Фулиганы! – сказал Василий, делая страшную рожу и поднимая к лицу сторожихи кулак. – Кто машину в кювет вогнал?

– Ванька Соснов. Кто еще такое могет?

– Чего спишь на дежурстве, старуха? Обрадовалась, что Ванька тебе крышу здесь оставил… Воры вокруг ходят.

– Собака укараулит… да и воровать-то здесь… Разит от тебя, аж закусить охота… Сам небось амнистированный?

Разговоры об амнистированных на стройке ходили потому, что недавно в районе появилось много бывших уголовников, выпущенных по Указу 1953 года досрочно.

– В скуле у меня свербит, – сказал Василий. – В кости самой. Чуть по такому поводу не убился сегодня.

– Туда и дорога, – сказала сторожиха… – А мой-то? Отпуск, отпуск-то он не отгулял, говорю! Помер и не отгулял. Значит, денежное вознаграждение ему было положено! Так?

– Он на том свете по курортам раскатывает, – сказал Василий.

– Не отгулял человек отпуск, – значит, денежная компенсация положена, во! Цельный год прошу!

– Покойникам отпуска не дают, бабуся.

– Так не ему, не покойнику! Детишкам евонным, а? Ежели он отпуск не отгулял, так… Заявление подам! Самому начальнику! Три девчонки у нас, и все чистенькие, хорошие, старшенькой тринадцать исполнится, – быстро, привычно, будто читая по бумажке, забормотала сторожиха. – Верка книжки младшим читает, на пионерский слет ездила, хозяйкой хорошей будет, за кабанчиком сама ходит…

– Ага, – сказал Василий. – А кабанчик-то незарегистрированный небось?

Скобелева замолчала и сразу уголком платка смахнула привычную слезу.

– Ага, – зловеще повторил Василий. – Запишем.

– Сходить бы, глянуть, как дочки спят, – робко сказала Антонида, переводя разговор на другое.

– Уйдешь – самосвал спалю или кровельное железо унесу, – с притворной угрозой сказал Василий.

– Чайку только глотну да и вернусь, а? Посидишь? Комендант грозится комнату отобрать, а где я другую найду? Мой-то был бы живой, так и все по-другому…

– Ты тень на плетень не наводи, тетка, – все еще зловеще сказал Василий.

– Покурить, что ли? – спросила сторожиха сама себя.

– На, – сказал Василий, протягивая ей пачку «Беломора».

– Есть покрепче, – радуясь своей самостоятельности, отказалась Антонида и закурила «Север». Спичку она потушила не сразу, сперва поднесла огонек к лицу Василия, рассмотрела его. – Алафеев, что ли?

– Он самый.

– Так где болит-то? Не зуб?

– Нет там зуба, мясо только.

– Вспучило?

– Что вспучило?

– Десну-то?