– Я думаю, ты и сама догадываешься. – Он, не глядя на нее, ходил по просторной кухне. Голос у него был глухой, непривычный. – Я люблю тебя, Саша. Люблю давно и хочу, чтобы ты это знала. Для меня нет женщин, кроме тебя.

– Толя, – Александрина кашлянула, потому что ей изменил голос, – пожалуйста, никогда больше этого не говори. Пожалуйста.

– Не скажу, – он наконец сел за стол, – не скажу, но ты знай. Что бы ни случилось в жизни, у тебя есть я.

– Толя, – почти прошептала Александрина, – не надо. Мне страшно.

Когда произнесла это, поняла, что ей действительно страшно. Она только не знала, что теперь ей будет страшно всегда.

– Не бойся. – Выдрин слегка наклонился к ней через стол. Она думала, что он дотронется до ее руки, но он к ней не прикоснулся. – Никогда меня не бойся. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.

Она хотела сказать, чтобы он немедленно уходил, но почему-то молчала. Ей, замужней, никто не объяснялся в любви, и она уже забыла, как это завораживающе прекрасно. Она вдруг показалась себе какой-то новой, совсем не той, что десять минут назад, а еще она вспомнила, как Петр долго курил с красотками-сотрудницами, а она ждала, когда он наконец обратит на нее внимание. Впрочем, об этом Александрина никогда не забывала.

– Чайник кипит, – уже совсем другим, обычным голосом произнес Анатолий. – Налей чайку-то.

Александрина засмеялась, заварила чай. Подумала и налила себе тоже. Обычно вечером она пила только травяной настой.

– Может, выпить хочешь? У меня с собой отличное вино, испанское.

Сейчас это был привычный Толя Выдрин, давний знакомый, друг мужа, и Александрина неожиданно ответила:

– Давай.

Потом он привычно шутил, она смеялась остроумным шуткам и совсем опьянела, а потом случилось то, о чем она боялась вспоминать и о чем никогда не забывала. Она только отчетливо помнила мстительное чувство, с которым засыпала, – не надо было так долго курить с молодыми девицами, – и ужас, с которым проснулась.

Александрина знала, что Петр никогда ей этого не простит. И она сама никогда себе этого не простит. Она знала, что возмездие неминуемо наступит, и оно наступило.

Дарья с трудом дождалась девяти часов. Раньше ехать к матери было нельзя, неожиданно ранний приход дочери вызвал бы кучу вопросов, а ни на какие вопросы Дарья отвечать не хотела.

Она не спала почти всю ночь. Вечером легла пораньше, чтобы не встречаться с Олегом, с ним она тоже не могла разговаривать. Легла и задремала, а потом неожиданно проснулась и больше уснуть не смогла. Можно было встать, выпить снотворное, но делать этого она не хотела: утром ей нужны были ясная голова и твердые руки…

Она не сразу поняла, что Выдрин собирается ее убить. У него просто не было другого выхода. Сапрыкин собирался вернуться в середине следующей недели. Ну, положим, узнав о неприятностях с налоговой, прилетел бы в субботу. Конечно, Дарья сразу бы ему рассказала, кто приказал ей перевести деньги. Доложила бы, несмотря на недавнюю пламенную любовь к Толику, в чем тот вряд ли сомневался. Значит… что? Одно-единственное, и она уже ничего не смогла бы рассказать. Ее бы уже не было на этом свете.

Странно, но чудовищная догадка почти не произвела на нее впечатления. Дарья поразмышляла только, как бы он это сделал, и решила, что, скорее всего, умереть должна была от яда. От большой дозы снотворного, например. Вполне логично – она ограбила фирму, но не предусмотрела всех последствий, хотя бы того, что Сапрыкин наверняка сможет отследить деньги, и тогда она от страха или замученная совестью сводит счеты с жизнью. Правда, в это едва ли поверят те, кто хорошо ее знает, – и в то, что она могла пойти на преступление, и в то, что отравилась со страху. А кто хорошо ее знает? Гера?.. Трудно сказать, иногда он понимает ее с полуслова, а иногда не понимает совсем. Чаще всего не понимает. Мама? С ней Дарья много лет говорила только об Олеге, о здоровье, о ценах, да еще о книгах, мама была завидным книгочеем. Пожалуй, о нынешней Дарье она знает мало. Ну а все остальные о ней не знают ничего, она ни с кем никогда близко не сходилась, не было у нее такой потребности. Так что подельника и козла отпущения Толик выбрал себе удачно, ничего не скажешь.

Выдрин за все ответит, решила Дарья. Плохо Толик ее знает, если посмел использовать в таком… примитивном качестве.

К утру Дарья даже слегка повеселела, она и не представляла себе, какое это отличное лекарство от переживаний – месть.

От метро к материнскому дому Дарья пошла пешком – не хотелось стоять на автобусной остановке. Утро выдалось не такое туманное, как предыдущие, солнца хоть и не было, но облака поднялись высоко, а не ложились на город влажной массой. Идти было приятно, и представлять себе испуганного Выдрина тоже приятно, и Дарья больше не чувствовала себя жалкой и растерянной, как вчера. Правда, и уверенной, как раньше, не чувствовала.

– Даша? – удивилась мать. – Что случилось?

– Ничего, мам. Мне надо дедушкины записи посмотреть.

– Завтракать будешь?

– Нет. Я завтракала, – соврала Дарья, раздеваясь, и догадалась, что мать нужно ненадолго отослать, чтобы не ходила по пятам. – Чайку попью.

Дарья вытащила старый «ТТ» из коробки, лежавшей в письменном столе деда, и вместе с горстью патронов быстро сунула в сумку.

– Что ты хочешь в его записях посмотреть? – Мама всегда отличалась завидным любопытством.

Заранее ответа Дарья не заготовила и ляпнула первое, что пришло в голову:

– Все подряд буду смотреть. Я ведь их толком не читала никогда.

– Правильно, Даша. И Олежке дай, ему интересно будет и полезно. Как контрольная?

Дарья не сразу вспомнила, что вчера сын должен был писать контрольную по математике.

– Я вчера пришла очень поздно, – опять соврала она, – а сегодня он еще спал.

– Даша, – вздохнула мама, разливая чай, – меня давно не удивляет, что ты совсем не заботишься о Гере. Но Олежка? Неужели нельзя было позвонить с работы и спросить про контрольную? Ты же просто о нем не помнишь, о собственном сыне.

– Я о нем помню не меньше тебя, – отрезала Дарья. – И все, что я делаю, я делаю для него. Я деньги зарабатываю. На тех же репетиторов.

– Да, – согласилась мать, – деньги ты, конечно, зарабатываешь. Попробуй печенье, очень вкусное.

Дарья откусила печенье. Вкусно, только есть совсем не хочется.

– Вроде бы и добрая ты, Даша, и не вредная, – мать водила кончиком пальца по краю чашки, – но есть какая-то в тебе душевная черствость.

– Мам, – неожиданно спросила Дарья, пропустив мимо ушей про черствость, – почему ты считаешь, что я не забочусь о Гере?

– Потому что ты о нем действительно не заботишься, – удивилась мать. – Конечно, рубашки ты ему покупаешь. И носки. Но это ты делаешь скорее для себя, чем для него. Ты же не потерпишь, чтобы твой муж ходил как оборванец. А ведь главная забота – это создать душевный комфорт.