Крысы и люди весьма сходны между собой. Ты знаешь почему? Потому что и те и другие жрут живую плоть! Все мы хватаем зубами других, размалываем их, поглощаем и уравниваем с собой! Только поэтому мы живем… И если мы не будем жрать, нам конец – не так ли? Как там говорят люди? Ты то, что ты ешь? Не об этом ли свидетельствует ваше таинство? Чтобы остановить ваше вечное пожирание, пришел Ваш Бог и дал вам Свое Тело! Тело, съеденное вами, должно вас изменить! Ваш Бог дал вам единственно возможный способ уравняться с Ним… И ты решил, что перехитришь Бога, заставив крыс есть Его Тело? Или вера уже ничего не значит?

– Замолчи, ты кощунствуешь!

Но существо, стоявшее перед епископом, уже было не остановить.

– Кощунствуешь ты, Ремигий, когда подсовываешь бисер свиньям, а Тело Бога – убийцам и нераскаявшимся пожирателям себе подобных. Ты думаешь, барон, что, если ты подаришь Богу лишние души или воздвигнешь в Его честь новые алтари за деньги, обагренные кровью и воровством, Он будет обязан спасти твою душу? Ты вправду так думаешь? А может, ты думаешь обязать Его даровать тебе вечную жизнь в обмен на великолепные постройки и золотые подсвечники?! Ты безумец и наглец, Ремигий!

Кровь моих братьев, сгоревших в амбаре, возможно, ничего не значит в очах Твоего Бога. Но я также уверена, что если твой Бог – действительно Бог, в Его очах ничего не значит и твоя кровь. Бог не может быть никому обязан, Ремигий! Гончару ничего не надо от слепленного им горшка, Богу ничего не нужно ни от крыс, ни от людей. У Него всего много, Он очень богат! Ты не получишь медальона, Хейдрик, и твои жертвы будут напрасны! Ты как Иуда, Ремигий: вкусив вечности, обрек себя на погибель!

Женщина рассмеялась омерзительным кашляющим смехом и сплюнула на выложенный мрамором пол.

Ничего не говоря, бледный, как его альба 67, епископ поднялся со своего кресла и, опираясь на посох, увенчанный головой орла, подошел к ней.

– Тогда ты тоже сгоришь на костре, а я усну спокойно.

– Если бы ты хоть раз говорил с Богом, барон, ты бы знал, что Он может все, но хочет только любви, – Кловин выпрямилась и стала выше человека. Они смотрели друг другу в глаза, и никто не хотел отводить взгляд.

– Уведите ее и не оставляйте одну ни днем, ни ночью.

Лязгая оружием, двое стражей подошли к женщине, и один взял ее за руку. Кловин еще раз посмотрела в глаза епископу.

– Боюсь, отныне ты никогда не сможешь заснуть, барон! – и вместо прощания ее зубы оскалились в звериной усмешке.

* * *

В этот день, в честь выглянувшего солнышка, а может быть, и намекая на то, что она его больше не увидит, если будет коснеть в своем упорстве, ей разрешили спуститься к реке. Со стороны недавнего пожарища тянуло гарью, и ветер лениво подымал в воздух клочья жирного пепла.

Ни одной человеческой кости не нашли люди на месте сгоревшего амбара, и присланный легат еще раз подтвердил право епископа на аутодафе 68 и уничтожение дьявольских тварей. Спускаясь, Кловин бросила долгий взгляд туда, где одним махом сгорели живые существа и тщеславные помыслы. Ее народ безвинно сгорел, и была какая‑то жестокая истина в том, что сгорели те, кто видел свет и жаждал его всей душой. «Если только у нас есть души», – пробормотала женщина. Она снова уставилась себе под ноги и, приподнимая юбки, неловко двинулась вниз по тропе к воде.

Один из стороживших ее остался наверху, второй двинулся следом.

Закутанный в серый плащ, в черном подшлемнике – цвета Гильдии, – мужчина приблизился.

Что-то неуловимо знакомое было в жесте, которым он оправлял капюшон, в длинной узкой кисти руки. Женщина вытянула руку и взяла мужчину за подбородок двумя пальцами.

– Не похож на него. Жаль, что совсем не похож.

Мужчина мягко отстранился, не спуская с женщины глаз цвета переспелой вишни.

– Ты боишься меня? Или я вызываю у тебя отвращение, как и у твоих братьев?

– Нет, госпожа. Давайте пойдем дальше, – и он жестом указал ей на дорогу.

Женщина тряхнула волосами и ускорила шаг. Вдруг она, пошатнувшись, вскрикнула и неловко завалилась на левый бок прямо на огромные валуны.

Мужчина поспешил к ней и подал руку. Запястье было плотно обхвачено железным браслетом: мужчина не был солдатом епископа. Он был его рабом.

На посеревшей коже женщины выступил пот. Она стиснула зубы и попыталась встать, держась за протянутую руку, но не смогла и, схватившись за живот, со стоном осела на камни.

Мужчина наклонился над ней, и женщина вдруг стянула с его головы подшлемник. Мужчина перехватил ее руку, и снова женщина впилась в его глаза.

– Ты раб, – вдруг произнесла она.

Но вместо ответа он поднял ее с валунов, взял на руки и понес вниз, под нависающие камни, где воды Рейна тысячу лет роют пещеры.

Пока он нес ее, Кловин не таясь разглядывала его. У него было лицо южанина – смуглая, не успевшая выцвести под северным небом кожа, тонкий нос с изящной горбинкой. Легкий румянец окрасил его щеки, когда он нес ее. Только чуяла женщина, что пятна на щеках незнакомца оставляет не усталость, а болезнь. От него пахло смертью.

Он опустил ее на поросший мхом валун и рядом сел сам, осторожно коснувшись ее опухшей лодыжки.

– Эта?

– Да.

– Я немного сведущ во врачевании.

– Тогда посмотри.

Рывком она подняла юбку, обнажая ногу в белом полотняном чулке. Он провел рукой по икре, коснулся лодыжки, и Кловин ощутила, как его ладонь повторяет все изгибы ее ноги. Потом он опустился перед женщиной на колени и, осторожно взяв ее ступню в руки, снял с ее ноги кожаный, украшенный вышивкой, башмачок.

– У вас вывих, госпожа. Если вы не боитесь, я могу вправить вам ногу.

– Попробуй.

– Тогда покрепче держитесь за камень и постарайтесь не кричать.

Чтобы вправить больную ногу, стражник наклонился, и так вышло, что теперь он смотрел на нее краем глаза, сбоку и снизу. Но перед ним уже была совсем другая женщина.

Рубиновые зрачки заняли все глаза, а радужка вовсе пропала. У людей так не бывает. И зубы, обнажившиеся в улыбке, стали какие-то другие. Не клыки, нет, но не те, не человеческие. И лицо ее изменилось. Нет, не превратилось во что-то, а стало неправильное. Лоб, нос, подбородок – все стало неправильное. Была молодая женщина, а стала… Будто маска, обтянутая чем-то вроде кожи, не бледной человеческой кожей, а ее подобием.

Это была тварь – вот что он мигом понял. Не человек вовсе. Чужая непонятная тварь.

Он шарахнулся от нее, подавив крик.

Она снова была прежней – но не совсем. Вроде бы та же, но сквозь прежнее лицо что-то проглядывало. То самое, что он заметил краем глаза.

Тварь сразу же догадалась, что он ее увидел. Лицо ее вдруг исказилось в безобразную, звериную улыбку-оскал.