Осокин невысоко ценил Раймунда VII, как, впрочем, и его отца. Напротив, другие историки отмечают его искусную дипломатию, ловкую игру на феодальных противоречиях, упорство в стремлении к цели. Они восхищаются его способностью не считать каждое очередное поражение окончательным и возрождаться вновь и вновь с той же энергией, которая была присуща ему смолоду.

Самое большее, что можно было поставить в вину графу, прелестному легкому человеку, умному прагматическому скептику, — это доверчивость. Но это свойство — один из главных признаков благородства души. Теперь, взглядом издалека рассматривая его жизнь, можно утверждать, что, несмотря на все пятна и грязь, мало найдется людей, которые приложили бы больше сил, дали больше, дерзнули на большее и страдали больше во имя своей страны.

Когда графа узнавали в путешествиях по его землям, он встречал бурные овации и выражение уважения. Поэтому он чувствовал, что народ предан ему и, трудясь неустанно во имя его блага, он заслужил народную любовь.

Правителей, как и вообще людей, надо оценивать по тем моментам их жизни, когда человек полностью раскрывается. Храбрость справедливо считается главным из человеческих качеств, потому что это качество обеспечивает все остальные. Свое мужество, моральное и физическое, Раймунд VII доказал неоднократно во всех случаях, когда подвергался личной опасности или политическому давлению. Судьба словно проверяла его на стойкость, посылая такие испытания, что остается только удивляться, как он сумел все это вынести. Его с детства учили, что для того, чтобы заслужить любовь и уважение своих подданных, он должен показать себя их защитником. Со всех сторон слышались призывы неустрашимого и отважного народа к тому, чтобы он проявил смелость и сохранил верность преданиям, традициям, заветам предков. Сердце Раймунда VII билось чаще, когда речь заходила о чести и величии родной страны, и так было до самого последнего дня его жизни.

Тридцать пять долгих лет практически без передышки длились страшные бесчеловечные войны против благородной идеи за земные богатства, и некогда цветущая, напоенная радостью земля превратилась в руины. Не желавшие покориться Франции и Риму южане гибли целыми семьями — кто на виселице, кто на костре. Физически уничтожались представители знатнейших домов Окситании. Гордые, духовно изысканные, они предпочитали умереть, чем жить побежденными под французской короной. Обреченные на смерть за веру, завещали свое имущество обреченным жить, лишившись любимых. Вслед за Маркезией де Лонтар, оставившей все, что имела, своей внучке Филиппе, жене Пьера-Роже де Мирпуа, другие знатные дамы завещали свои богатства родственникам-еретикам.

Сопротивление Юга так и не было сломлено окончательно.

«Сам внешний облик городов изменился при французском владычестве. Прежний блеск их исчез, как исчезла куртуазность вельмож и рыцарства. Роскошь, с которой боролись альбигойцы и которая тем не менее в силу веяния свободных идей в начале столетия была предметом зависти других стран, теперь исчезла. С ней уменьшились и удовольствия. Монахи, или зловеще молчавшие, или проклинавшие, все больше наполняли города и приносили с собой омертвение. Игры и песни запрещались. Над горожанами тяготела суровая регламентация — от одежды с головы до ног, от количества блюд до количества сна», — писал Осокин.

После изгнания еретиков приостановилось торговля — ведь многие состоятельные негоцианты принадлежали к катарской церкви. Южные рыцари возмущались, негодовали, но значимых восстаний поднять не удалось. Надежды на помощь Хайме Арагонского не сбылись: он продолжал свою борьбу с маврами на Иберийском полуострове. Выступление графа де ла Марша было жестоко и показательно подавлено. Генрих III Английский выступил было против французов, но потерпел поражение, да и воевал он не за свободу Окситании, а за свои интересы на континенте.

Дворянство, придавленное тяжелой рукой французской администрации, затаилось, ожидая возможности отомстить. Катары ушли в подполье. «Человек в черном, живший в лесу, был непременно еретик». Совершенные только по ночам выбирались из своих убежищ, чтобы совершить необходимые требы и consolamentum. Они существовали лишь на доброхотные подаяния и питались в основном дикими плодами и ягодами.

Одни трубадуры открыто исполняли свои песни, полные ненависти к французскому королю, Римской церкви и духовенству. И они не остались незамеченными церковниками. Инквизиция не могла пройти мимо этих возмутителей спокойствия. Ее законом запрещалось даже напевать песни трубадуров. Чтобы спасти жизнь, многие из них перебирались в Ломбардию, где инквизиция тоже была учреждена, но благодаря республиканской форме правления не получила такого повсеместного распространения, как в Провансе и графстве Тулузском. Флоренция попросту закрыла перед инквизиторами ворота.

Трепет перед ужасами инквизиции делал предателями ранее порядочных людей. Чтобы спасти свою жизнь и тело от мучений, все свидетельствовали против всех. Жены оговаривали мужей, дочери матерей, братья и сестры забывали о родственных узах, добрые соседи оказывались коварными доносчиками.

Сожжение еретиков церковь считала настолько угодным Богу, что каждый, кто приносил дрова для костра, получал отпущение грехов. Католические священники внушали пастве, что для борьбы с еретиками все средства хороши — обман, провокация, предательство.

Постоянный страх наказания за провинности истинные или мнимые, целенаправленный гнет французских чиновников, опасность стать жертвой инквизиции изменили нравственный облик некоторых ранее глубоко верующих альбигойцев. Они стали более восприимчивы к мирским соблазнам. Теперь даже многие катарские архиереи не избегали связей с женщинами, с тем, однако, чтобы эти отношения не освящались узами брака. Грехом продолжало считаться умножение числа себе подобных. Бесплодность женщины рассматривалась как благословение небес, рождение детей — как кара Господня.

Но большинство по-прежнему придерживалось строгого воздержания, не ело убоину, масло, яйца, сыр. Они не позволяли себе давать клятвы, лгать, продолжали разносить свои идеи и не допускали праздности.

Убежищем для Совершенных служили многочисленные пещеры. Они имели названия, как города и села: Ломбрив, Вифлеемская, Орнолак.

В то время как на равнине южане, по крайней мере внешне, склонились под гнетом северных завоевателей и римского духовенства, на горе Фавор продолжало существовать государство катаров. Здесь они были сильны, имели поддержку местных жителей, передвигались в местах, известных им с детства. Знаменитый Бертран Мартен объединил вокруг себя друзей и учеников. Истинным главой Монсегюра являлся именно он; комендант и начальник гарнизона смиренно подчинялись ему. Этот убежденный еретик являлся вдохновенным проповедником, ярким и пылким оратором, наделенным непревзойденным даром убеждения. Его вера была абсолютна и фанатична. Он вел верящих ему по пути к смерти в огне и освобождению от оков грешной плоти. Их было немного, и они были слабы, но их существование бросало вызов власти Франции и Рима.

Гарнизон замка состоял примерно из пятидесяти молодых мелкопоместных дворян. Все они были катарскими верующими. Командовал ими барон Пьер-Роже Мирпуа, владелец Монсегюра. Старый соратник Эсклармонды де Фуа, несмотря на все притеснения и невзгоды, остался верен убеждениям молодости. Он принадлежал к знатному роду и был вассалом Транкавеля. Однако поскольку его сеньор находился в изгнании, Пьер-Роже считал, что над ним нет господина, и вел себя совершенно независимо. Твердый в своей вере, что не мешало ему клясться, лгать, убивать, он был настоящим разбойником.