– У него еще были две собаки, огромные, но одна поменьше, такие серые… Или нет, кажется, черные.

– Отлично. Ну все, спи, спи.

Уже на лестнице он достал мобильник и набрал номер.

* * *

Стоял характерный для города день: раскаленный, пыльный, зловонный, туманящий сознание. Именно в такие дни воспаляется мозг, и в нем зарождаются надуманные, но приобретающие огромную власть над душой мысли. В чахлом Юсуповом саду, давно позабывшем иные времена и возможности, бродили редкие гуляющие. Пыльные дорожки, чахлая зелень, горы подсолнечной шелухи.

По одной из них возле затянутого тиной пруда шла молодая дама без шляпки, но с зонтиком. Впрочем, и зонтик она использовала отнюдь не по назначению – вместо того чтобы держать над головой, волокла за собой, с каким-то детским изумлением глядя на оставляемый им причудливый след.

Дама была настолько увлечена занятием, что не заметила, как со стороны особняка Гуаренги к ней торопливо подошел господин в сером летнем пальто, приобретшем свой благородный цвет то ли от старости, то ли от пыли. Он долго смотрел на задумчивую даму и только потом осторожно окликнул:

– Милая!

Дама вздрогнула, густо покраснела и бросилась к подошедшему. По ее движениям было видно, что она решительно не знает, что делать: подать ли по-английски руку или броситься на шею. Несомненно, тут была связь, но связь недавняя и неопределенная. Мужчина тоже стоял несколько растерянно, покусывая редкие светло-рыжеватые усы.

Наконец, они кое-как взяли друг друга под руки и пошли, непроизвольно стараясь держаться тени и края сквера.

– Что твои лекции? – через пару минут спросил он, видимо, лишь затем, чтобы спросить хотя бы что-то.

Дама досадливо отмахнулась.

– Зачем ты говоришь пустяки? Я не затем попросила тебя прийти.

Мужчина нахмурился.

– В таком случае удобней было бы встретиться в другом месте.

Она счастливо вспыхнула, но, останавливая себя, снова энергически взмахнула рукой.

– Нет, не сейчас. Я хотела сказать тебе о своем сне. Я не вижу в нем никакого смысла, но, знаешь, как-то… тревожно. Впрочем, все это глупости, да и зачем я стану мешать тебе… – Дама оглянулась с тоскою в серых глазах. Действительно все вокруг имело какой-то прелый и пресный вид, пахло рыбой и непроветренными перинами, а по ближней аллейке ковылял инвалид.

– И все же? – чуть улыбнулся ее спутник, тоже оглядевшийся, но воспринявший увиденное очевидно по-другому.

– Ну, как хочешь. – Дама остановилась. – Представляешь ли ты комнату большую, полупустую, с топорною мебелью? Но скатерть, ковер прекраснейшие, настоящие персидские. Я именно хорошо помню, что самой дорогой работы. И я сплю, а ты вдруг приходишь – и мне страшно.

– Страшно? – Слушающий словно смутился, но небольшие глаза его сверкнули.

– О, да! Я готова закричать была, но ты так ласково спросил, не видала ли я просто дурного сна. И мне еще страшнее от того, что ты знаешь, какой я сон видела.

– И какой же? – совсем побледнел господин. – О том, что я тебя разлюбил?

– Ах, не перебивай, пожалуйста! Я, знаешь ли, и сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить! – Она вдруг презрительно усмехнулась, что шло совершенно вразрез с восторженностью ее юного лица. – Сон был о том, что ты – не ты, что филин – не сокол… ах, не то, не то… что я говорю…

– Ты хотела сказать, что в этом сне… что я погублю тебя? – вдруг жестко произнес господин в летнем пальто, и капли пота обильно выступили на его высоком крутом лбу.

Дама подняла чуть скуластое лицо, и стало видно, что она еще совсем девочка, и что взрослый костюм, и дорогой зонтик от Пуалю, и смело остриженные волосы – суть только полудетская игра. И что больше всего на свете ей сейчас хочется прижаться лицом к широким лацканам пальто и заплакать легкими слезами первой любви. Но вместо этого она поджала и без того тонковатые губы, отчего на какой-то краткий миг показалась гневным раскольничьим ликом, и отчетливо прошептала:

– Нет, я – тебя.

Данила вышел на улицу в тот предутренний час счастливых любовников и убийц, когда все вокруг спит самым крепким сном. Желтые, серые и грязно-зеленые дома окончательно теряли в это время цвет, и казалось, что человек не идет по улице, а плывет по заполненному чернотой венецианскому каналу. В такие часы безвременья и безбытности можно ощутить себя кем угодно, когда угодно и где угодно. Впрочем, конечно, последнее – натяжка: ощутить себя в такие моменты можно лишь в Петербурге.

И Дах ничуть бы не удивился, вдруг встретив на углу господина невысокого роста, худого и небрежно одетого, с портфелем дрезденской кожи, который, нервно куря толстую вонючую папиросу, стоял бы здесь и не то со сладострастьем, не то с ненавистью смотрел на непотушенный свет в его, даховской, комнате…

«Шел бы лучше редактировать свое „Время“», – беззлобно бросил ему Дах мысленно, помня, как сам недавно тоже стоял напротив дома на Канаве.

Или встретилась бы ему уже на Фонтанке компания, на двух лихачах возвращающаяся откуда-то с Линий, когда угар сомнительного развлечения уже прошел, и остались только досада и стыд. И мелькнула бы во втором возке только-только начавшая входить в моду высокая меховая шапка певца крестьянских страданий[144], а с первого сверкнули бы лукавые глазки публичной девки российской словесности[145].

Неожиданно для самого себя Данила даже привстал на цыпочки, чтобы посмотреть, а не видно ли там и того, кто стоял у него под окнами с папиросой, или же благопристойнейшего Якова Петровича. Но лихачей уже простыл и след.

Впрочем, Дах совершенно не расстроился: сейчас он шел по делу абсолютно реальному. Свернув в одну из маленьких улочек прямо за домом Лунина[146], он зашел в незаметное кафе с гордым названием, работавшее двадцать четыре часа в сутки. Три пластмассовых столика, сонная продавщица, она же официантка, засохшие салаты и эклеры. В самом углу сидела живописная личность непонятного возраста с буйной шевелюрой и бородой, когда-то, видимо, огненно-рыжими, а теперь тускло-пегими. Рядом стоял этюдник и валялись листы бумаги. При виде Данилы человек бодро вскочил и протянул запачканную углем руку.

– Ну, здравствуй, князь, – усмехнулся Дах, пожимая руку. – Что новенького?

– Сущий голяк, сущий. «Христиане скупы стали, деньгу любят, деньгу прячут… Ходишь-ходишь…» – громко затянул он из «Годунова». А потом бодро добавил: – Но вы меня звали, и я здесь.