он ей шелковые простыни достанет? И фарфор, она с жестяных тарелок есть отказывается, а у нас лагерь полевой. И еще, тут один паренек из местных — прямо в слуги напросился, принести, подать, за еду готов работать, жалко его… а у Пахома дел прибавилось, ой прибавилось… почитай барышня-басурманка командует, а ему надо столько всего сделать и…

— Да не морочь мне голову, Пахом — отмахиваюсь я: — никакая она не наложница. Она у нас пленница на обмен и не позволяй ей себе на голову залезть. Еда такая же как у всех и на такой же посуде как у всех. Обойдется. И вообще, она теперь одна в палатке будет, так что пусть не переживает.

— Как одна? — теряется Пахом: — а вы куды, вашблагородие? Я если что — с вами!

— Меня Мещерская на гауптвахту посадила. Пятнадцать суток — поясняю я ему: — так что побудешь тут один с этой… барышней. Ее, кстати, Лан зовут, а род у нее — Цин.

— Как так, гауптвахта? Опять? -хватается за сердце Пахом: — снова? Вашблагородие, да что вы такого сделали, что Мария Сергеевна на вас осердчала? Опять с официанткой из офицерской столовой заигрывать изволили? Или с барышней Зиминой?

— Вот какая жалость что я память потерял — размышляю я вслух: — насыщенная жизнь у меня была…

В большой палатке, которая служила общей столовой было пустовато. Нет, сидели несколько человек за столами, но в остальном было пусто. Не время для ужина еще, рановато. Я прохожу немного подальше, туда, где суетились валькирии, надевшие белые фартуки и нарукавники, а еще поварские шапочки, такие — белым беретом направо.

— Владимир Григорьевич! — останавливается одна из валькирий: — никак сами решили к нам пожаловать!

— Здравствуйте — разогнулась вторая, которая присела перед печкой, повернулась еще одна и на секунду я и вправду почувствовал себя очень популярным.

— И вам здравствуйте, девушки-красавицы — откликаюсь я. Я уже понял, что валькирии тут не сколько солдаты, сколько волонтеры от религиозного ордена, приказывать им офицеры, конечно, могут, однако же ни строевого устава у них нет, да и подчиняются они приказам как-то странно, сперва для себя уточняют, не расходится ли приказ с их внутренними моральными кодексами от Святой Елены, а уже потом — исполняют. А таких вот как я, гусар фон Келлер и полковник Мещерская — залетчиков и просто неудобных личностей, как раз и направляют чтобы вроде посредников между ними и армией быть. Самое то для карьерного болота. Вроде бы и служба, а на самом деле — ничего от тебя не зависит, ничем и никем ты не командуешь, сбоку припека, у валькирий своя структура, своя цепь командования, напрямую они не подчиняются, так что и карьерного роста никакого. Гарнизон на Восточном Фронтире, небольшой городок, возникший вокруг гарнизона, одна рота валькирий, несколько офицеров-залетчиков, купцы да контрабандисты, которые, не стесняясь никого через границу туда-сюда разве что в экипажах не разъезжают… ссыльные опять же. Ближайший город в ста верстах на северо-запад.

— Что вы, право слово! — тут же начинает рдеть румянцем старшая валькирия, машет рукой: — мы тут все с утра вкалываем как лошадки, не до красоты тут!

— И все равно вы неотразимы. — продолжаю я гусарскую линию защиты. Которая у гусар — всегда атака. Поразить чувствительные нервные центры юных валькирий и получить от них порцию еды вне общего ужина, именно так стоит задача перед неким Уваровым и он, черт побери — с ней справится! А то потом на гауптвахте сидеть на голодный желудок маловато толку, особенно если с фон Келлером, который, судя по всему, там уже прописался.

— Вы говорят, память потеряли, Владимир Григорьевич? — задает вопрос валькирия и не дожидаясь ответа продолжает: — меня Кира зовут. Ромашкина Кира, вторая рота, третий взвод. На всякий случай, вдруг забудете.

— Кира. Ромашкина — киваю я. Уже знаю, что валькирии после своей инициации в ордене Святой Елены — сами себе фамилию и имя выбирают. Так что порой по этим вот приметам можно примерно характер девушки угадать, все-таки выбрать себе имя — это поступок характерезующий человека. Что вот по Ромашкиной можно сказать? Ромашкина — легкое, оптимистичное, даже несерьезное какое-то… непритязательный полевой цветок. Но — цветок. Не Винтовкина там, не Кинжалова, не Магическая Богиня, нет. Ромашка. Скромно, но со вкусом. Имя — Кира. Опять-таки для Ромашкиной было бы логично быть Наташей, например, ан нет. Фамилия непритязательного полевого цветка, а имя — от великого персидского царя династии Ахеменидов, безжалостного завоевателя. Очень подходящее имя для валькирии.

— Запомню — обещаю я ей: — а скажи мне, Кира Ромашкина, можно ли у вас на кухне покушать да с собой немного взять? А то меня на гауптвахту посадили, не знаю доставят ли ьуда ужин или нет…

— Божечки! Да кто вас на губу-то посадил⁈ — она прижимает ладошки, испачканные в белой муке к своим щекам: — за что⁈

— Начальство — пожимаю я плечами: — видать было за что.

— За то, что он пытался следовательнице из СИБ под юбку залезть! — раздается громкий голос откуда-то позади и валькирия Ромашкина Кира — давится воздухом и выпучивает глаза. Сидящие за столом люди — замолкают и поворачиваются ко мне, суетящиеся на кухне валькирии — прекращают свою деятельность и замирают на месте, больше похожие на соляные статуи. Словно вот сейчас гусар фон Келлер скомандовал «Морская фигура замри!» и все замерли.

— А я думал, что ты на гауптвахте сидишь — поворачиваюсь я к своему другу. Гусар — бледен, но усы у него залихватски закручены вверх, рука больше не висит на повязке, все с ним нормально, пуговицы на мундире блестят, вот только сабли на поясе нет, как и кобуры.

— Сижу — моргает он: — как есть сижу, Володенька. Мне старый хрыч пятнадцать суток вкатил. Дескать, моральный разложенец, бабник и алкоголик. Ну… сперва десять, а потом я спросил, а кем гусару быть как не бабником и алкоголиком — ну мне сверху еще пятерку набросили. Девочки, а чего тут пожрать есть? Потому как мне в камеру еды не носят, совсем мерзавцы от рук отбились…

— А вот нечего вне очереди лезть. — тут же откликается Ромашкина Кира: — ужин в семь. Нечего тут кусочничать ходить.

— Не любят меня валькирии — грустит фон Келлер: — а в лейб-гвардии с довольствия списали. Сдохну-с…

— Вы бы не приставали к девочкам, никто бы вас не обделял, а второго дня еще и спирт у нас унесли, а это НЗ — отрезает валькирия Ромашкина и тут же, совсем другим голосом обращается ко мне: — а вам, Владимир Григорьевич мы с собой завернем. У нас и после обеда осталось и еще колбаски да краюху хлеба… и… Иванова!

— Да? — поднимает голову одна из валькирий, с кудрявыми волосами, курносая и с веснушками по щекам.

— Бутылочку коньяка заверни в пергамент, чай скучно будет Владимиру Григорьевичу на губе сидеть… — говорит Ромашкина и вторая валькирия — кивает и тут же исчезает за пологом.

— Армаганьяк — поднимает палец вверх Ромашкина: — а не шустовский. Все одно у Шустова не умеют коньяк делать, армянский пятилетний, в старых бочках настоянный. А у Шустова норовят дубильный порошок подсыпать.

— Клевета! — возражает гусар: — вот не надо на шустовский тут бочку катить! Да, виновен, каюсь, приставал к валькириям пару раз, но это же только из благих побуждений! Однако же в вопросе алкогольном, милая барышня, я вам не позволю пальму первенства надо мной одержать! Я, между прочим — пьяница со стажем, пивал я в домах высоких, да на балах разных! И шустовский коньяк вплоть до императорского дворца на столах стоял!

— Вот прямо на приеме у самого императора были? — спрашивает Ромашкина, заинтересовавшись и облокотившись на высокий стол. Я заметил на ее щеках белые следы от муки, четкие такие отпечатки ее ладошек.

— Ну… не то чтобы у самого императора. Но рядом-с. — уточняет гусар: — хаживал я по приемам и ассамблеям, хаживал-с.

— А вот Константин Георгиевич говорит, что шустовский слишком резкий, а армаганьяк — мягкий — прищуривается Ромашкина: — и потому шустовский только всякие пижоны молодые любят, а кто настоящий мужчина… тот армаганьяк пьет.

— Ээ… — не нашелся что сказать гусар и полез пятерней «в гору» — затылок почесать, да вовремя спохватился и руку опустил: — ну так… на вкус и цвет…

— Вот! — из небытия возникает валькирия Иванова со своими кудряшками и веснушками и кладет на стол пергаментный сверток: — армаганьяк! С лейб-гвардией поменялись на мясо. Они тоже пробовали на охоту съездить, да только кто ж на лошадях охотиться тут? Распугали всю дичь, медведя старого из берлоги подняли да застрелили, а кто такое мясо есть будет? Он старый, вонючий да червивый. А у нас девчонки тихонько сходили, двух косуль принесли. За одну нам гусары две бутылочки и сообразили…

— Так что — у вас одна останется? — спрашиваю я: —