знали разницу между прежними и настоящими отношениями, знали, к чему поведет такая покорность. Говорят{604}, что Симеон и личным характером своим был способен возбудить почтение, умел остеречься от того гнусного порока, который был тогда общим, от пьянства, и не терпел его в других; ненавидел крамолу и неправду и строго наказывал за них; он умел приобресть уважение и тем, что, довольный богатым наследством, не собирал всякими средствами имения, но расточал его на выкуп пленных; мало того, Симеон хотел показать князьям, что они могди только выиграть, признав себя его подручниками, так, напр., исходатайствовал в Орде для разоренного тверского княжения свободу не платить дани монголам{605}.

Княжение Симеона необильно событиями: при нем не было сильных междоусобий, ибо князья не могли тронуться из страха пред в. князем всея Руси; при нем не было татарских нашествий, ибо ханы и князья ордынские чтили молодого, но умного князя московского: 5 раз ходил Симеон в Орду и всякий раз приходил оттуда «со многою честию и с пожалованием». Только в 1351 году летописец упоминает о походе Симеона к Смоленску, кончившемся скорым миром; причины неизвестны: вероятно, смоленский князь не хотел при-знать себя подручником московского{606}.

Я сказал, что в княжение Симеона Русь не испытала ни кровавых усобиц, ни татарских нашествий; но зато в 1352 году явилась страшная язва под именем черной смерти, которая опустошила русские области сильнее, чем междоусобия и монголы; в 1353 г. она поразила в Москве митрополита Феогноста, самого в. князя, двоих сыновей его и брата Андрея Ивановича. Симеон умер еще очень молод, 36-ти лет; он также оставил завещание, в котором отказал удел свой и все движимое и недвижимое имущество жене, по смерти которой все это перешло к брату Симеонову в. князю Ивану Ивановичу: это явление важно в том отношении, что два удела Московского княжества соединились в один и таким образом сделали в. князя Ивана вдвое сильнее. Третий сын Калиты Андрей умер в одно время с Симеоном, и уже по смерти его родился сын, знаменитый после Владимир; по новому понятию об отдельной собственности послерожденный младенец вполне получил удел отца своего, но, разумеется, не мог иметь притязаний на удел дяди Симеона{607}.

В завещании Симеона любопытно следующее наставление братьям, из которого оказывается оседлость бояр вследствие нового порядка вещей, явление старых отцовских бояр, которых мы так мало видим прежде{608}: «А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити за один, такоже и яз вам приказываю своей братьи жити за один; а лихих бы есте людей не слушали, и хто иметь вас сваживати, слушали бы есте отца нашего владыки Олексея, также старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам. А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла».

Еще замечательнее для нас другая грамота, оставшаяся от княжения Симеона, — это договор его с братьями. Теперь, когда родовая связь рушилась, являются договоры даже между родными братьями, знак, что они уже не смотрят более на себя, как на братьев, уже не верят родственному союзу, видят друг в друге отдельных владельцев. Нас не обманут здесь выражения из мира прошедшего: так, в начале договора младшие братья обещаются чтить Симеона «во отцево место». Младшие родичи постоянно требуют поддержания прежних родовых отношений, мы увидим, что они будут требовать этого до самого пресечения Рюриковой династии; но уже то одно обстоятельство, что они заключают договор со старшим, показывает тщету их требований.

Прежде князья не иначе называли друг друга, как брат, отец, сын: в нашем договоре младшие братья, обещая, что будут иметь Симеона во отцево место, не смеют, однако, или не хотят, или, скажу более, не умеют назвать его: отче, но: господине, князь великий! Младшие братья более всего толкуют о собственности, о своем участке, чтобы старший не обидел, чего не отнял у них, также: «кто из нас что примыслил или прикупил, или кто по семь что кто прикупить или примыслить чужее (к) своим волостем, и того блюсти, а не обидети». Каждый, след., предоставляет себе право действовать отдельно, прикупать и примышлять собственно для себя, к своему участку.

Показав отношения в роде Калиты, мы должны обратиться к другим родам княжеским, в которых происходят также любопытные явления. По смерти Александра Тверского стол его занял по-старому брат Константин Михайлович; но если племянники, по-новому, не медлили вооружиться против дядей, то и последние, с своей стороны, спешили предупредить племянников: так, Константин Михайлович начал теснить вдову Александрову и сына Всеволода Холмского; замечательно средство, избранное им для этого утеснения: он угнетал бояр и слуг их. Всеволод Александрович, не могши сносить этого, ушел сперва в Москву к Симеону, а потом в Орду; Константин отправился за ним вслед туда же, но умер прежде решения дела. Всеволод получил ярлык; но другой дядя (четвертый), Василий Михайлович Кашинский, не захотел подчиниться племяннику; в отсутствие последнего он захватил дани в Холмском уделе и отправился с ними к хану в надежде золотом перебить ярлык у Всеволода; на дороге оба соискателя встретились, и племянник ограбил дядю, след., сделал поездку его в Орду невозможною{609}. Можно догадаться, что вражда между тверскими князьями этим не кончилась: «И сотворися межи ими нелюбие, и мало кровопролития не бысть межи их, а людям тверским (сотворися) тягость и мнози люди тверския того ради настроения разыдошася»{610}.

В 1348 году тверскому епископу Феодору удалось примирить князей; тронутый его увещаниями, племянник уступил великое княжение дяде (четвертому!): «И приеха во Тверь князь Василей Михаиловичь на великое княжение, и нача жити с братаничем своим со князем Всеволодом Александровичем Холмским тихо, и кротко, и мирно; в любви мнозе. И поидоша к ним людие отвсюду во грады их, во власти и во всю землю Тверскую, и умножишась людие и воз-радовашась радостию великою»{611}.

Я нарочно привожу собственные слова летописца, дабы показать, в каком брожении находилось тогда общество: когда князья начинают ссориться, люди стремятся вон из их области; когда мирятся, приходят снова, кочуют из одного княжества в другое; ясно, какие огромные толпы людей бездомных должны были образоваться в это время, которые привыкли к жизни кочевой, к бездомовью, ко внеобщественному положению: отсюда усиление казачества. Ясно также, что при этих беспрерывных насилиях и от своих, и от чужих народ отвыкал от собственности, от удобств