Как-то апрельским утром Лиана решила навестить дом на проспекте Акаций. Она с трудом узнала подругу. Похудевшая, подавленная, Файя говорила потухшим голосом, утопая в своих простынях. Лиана склонилась над ней и стала шептать прежние нежности: «Моя милая Файя, послушай меня, обними меня, скорее, я тебя вылечу, я верну тебе вкус ко всему, я отвезу тебя в Шармаль, моя красавица…» Файя странно легко подчинилась. Лиана помогла ей одеться, завернула в меха, приказала собрать чемоданы и подавать машину. Вентру согласился равнодушным тоном, предупрежденный по телефону в своем далеком бюро.

Спустя два месяца Файя поправилась. И вот теперь, в начале июля, вместо того чтобы набираться сил в Шармале, она вбила себе в голову уехать. Пожалуйте ей Довиль. Опять начались ее причуды.

Лиана взяла шитье со столика, сделала несколько стежков и снова рискнула завести разговор:

— Ты только начала выздоравливать, Файя. Тебе нужны покой, сон, как в прошлом году, когда ты отдыхала здесь. Я могу пригласить остальных, если захочешь, и все приедут. Но сжалься: никакого Довиля! Ты еще не совсем окрепла, поверь мне. Посмотри на себя!

Файя не повела глазом. Она лишь ниже склонилась над своей работой — что-то вроде колье в стиле барокко, которое делала из искусственного жемчуга, из малюсеньких фарфоровых цветов, взятых бог знает где, из крышечек от разных флаконов, из поддельных украшений: всей этой горы стекляшек, собранной в картонке из-под шляпы.

Лиана вздохнула, прошила еще стежок, второй. На третьем она не выдержала:

— Ехать в Довиль! Ты тощая, как гвоздь!

На этот раз Файя улыбнулась. Она бросила колье, откинула полы кружевного пеньюара и закрыла глаза:

— Ты так думаешь?

Под тонким гипюром ее тело переливалось на солнце. Лиана пыталась отвести взгляд. Неделями она избегала подобных моментов, гасила собственные желания. Каждый раз, когда Файя занималась туалетом, она находила себе дела то в своем кабинете, то на кухне, где отдавала указания старой кухарке, то в саду, где собирала цветы. Она даже избегала проходить мимо ее комнаты. Лиане казалось, что после родов, особенно после отказа видеть своего сына, Файя как никогда несла в себе проклятие. Колдунья. Ей никто не был нужен, кроме жертв, которыми она насыщалась. Ее единственной жаждой были прихоти, пищей — воздыхатели. Вот почему ей захотелось в Довиль.

Выставив свое тело на солнце, Файя ее провоцировала, как поступила бы и с мужчиной. Она была красивой и пользовалась этим. Было бы неправдой утверждать, что она стала тощей. Нет, она окрепла. Окрепла и загорела, проводя все дни в глубине парка, прогуливаясь вдоль стен в том же наряде, что и сейчас, — в пеньюаре, открывающем ее солнечным лучам, — проводя иногда рукой по серым камням стены, почти как узница. Странная, очень странная красота: в то время как после родов другие женщины надолго сохраняли свои округленные формы, у Файи они наоборот заострились. Если не видеть нежный полукруг ее живота, она казалась еще выше, еще тоньше. Кожа, сверкавшая в лучах солнца, подчеркивала грани ее тела: тут ребро, тут мышца. Чистая, заостренная, совершенная, но жестокая красота; и шрам, как отточенный знак, отныне пересекал ее живот, отнюдь не уродуя, а, напротив, довершая образ.

Лиана установила над ней зонт от солнца и попыталась снова сосредоточиться на шитье. Напрасный труд — ее руки дрожали над пяльцами. Не поправив пеньюар, Файя продолжала нанизывать жемчужины, соединять их с камушками, которые методично отдирала от металлической оправы. Наконец, не выдержав, Лиана встала и ушла в замок.

Ее замок. Он останется у нее в подарок от д’Эспрэ, если, как предполагалось, они разойдутся. Эдмон знал, что она любит это имение, но его начавшееся разорение могло достичь такого размаха, что ему придется продать и Шармаль. Лиана не представляла, как ему по-прежнему удавалось жить на широкую ногу. Займы у Вентру, друзей банкиров? Д’Эспрэ лишь изредка навещал Шармаль; остальное время он проводил изводя своих арендаторов, разоряясь на костюмы из альпаки, на слуг, а в особенности в поисках по всему Парижу новых талантов. Все более странные художники, поэты, изголодавшиеся музыканты — он содержал всех тех, в ком видел признаки гениальности.

Надо было побыстрее завершить их отношения, до неприятных выяснений, до того, как граф раскопает ее деньги, припасенные благодаря экономии тех средств, что он ей давал. Но так же быстро необходимо было найти кого-нибудь другого. И все устроить, сохранив за собой имение.

В первый раз за все время Лиана чувствовала себя здесь как дома. Уединение этих мест, запахи земли напомнили ей детство. Она даже вспомнила, что обязана ему своим именем. Вплоть до прошлого лета звуки Шармаля ничего не говорили ей, подобно всей необычной жизни, которую она вела эти четыре года. Но внезапно они стали для нее реальностью: гектары леса, крепкие высокие деревья, чьи вершины были недоступны взору, большой парк, окруженный стенами, замок. Поскольку д’Эспрэ не пользовался этим имением, оно не потеряло своей прелести: казалось, что это настоящее сказочное королевство, одно из тех чудесных княжеств, еще сохранившихся в Европе, за которые, увы, теперь сражались.

Здесь забывались Париж, война, жара или холод, часы, проведенные в пути, охранные свидетельства, которые необходимо было показывать на каждом повороте, госпитали, мимо которых они проезжали, дороги, перекрытые военным патрулем. И хотя фронт громыхал в двадцати километрах отсюда, казалось, что с приездом в Шармаль ты окунулся в королевство покоя.

Впрочем, «замок» сильно сказано. Скорее, это было красивое сооружение в стиле Людовика XIII, охотничий домик из тесаного камня и красного кирпича, которые иногда еще встречаются в самой глубине Валуа. В прошлом веке имение несколько раз переходило из рук в руки, и каждый из владельцев оставил свою метку: здесь — оранжерея, большой водоем, статуи, изъеденные лишайником; там — огород, цветочные клумбы, веранда. Но самой магической была внутренняя часть дома. Д’Эспрэ здесь никогда не жил. На окрашенные в серо-голубой цвет стены, выцветшие от влажности, он наспех кинул несколько ковров, привез всякий старый хлам, мебель и другие вещи, расположив их, следуя своей богатой фантазии. Все смешалось в необычайном беспорядке: лаковые комоды, взятые с Тегеранской улицы, зеркала в стиле рококо, шкафы в стиле Ренессанс, настенные маятники эпохи барокко, средневековые сундуки, оружие самураев, китайские ширмы, севрский фарфор.

В каждый новый приезд, навещая подруг, д’Эспрэ добавлял новые причудливые находки: арфу, египетскую тахту, экзотические растения, подлинные картины кубистов, поддельные — импрессионистов, редкие книги, коллекцию игральных карт. Однажды вечером этого уходящего лета он привез африканские маски и швейную машину. Он складывал все это к ногам Файи, ставил туда, куда она указывала, почти тут же снова уезжал на охоту за другими предметами. Как и раньше, он хотел обмануть старость, купаясь в лучах женского обаяния, и поэтому, приобретая разные вещи, смехотворные, лишенные прошлого, выбрасывал их на этот берег, к ногам равнодушной надменной богини.

Но один предмет, возвышавшийся у входа в Шармаль, царствовал над всем остальным. Это была гигантская каменная голова колосса романской эпохи — одной из тех монументальных скульптур, которые умирающая Империя расставляла по ходу своих завоеваний. Казалось, голова следила за всем: за английскими клумбами, за парком, высокими соснами, а в самом доме — за мраморной лестницей, анфиладой комнат, особенно за главным залом. В этом зале граф мечтал устроить праздник. «Смотрите, Лиана, — говорил он ей сотни раз, — это замечательная комната, идеальная акустика, я уверен! Здесь достаточно поставить эстраду, привезти музыкантов и танцовщиков, и, почему бы и нет, мы покажем чудесный спектакль. Видите, Лианон, даже там, сзади, есть маленький салон, он мог бы служить кулисами. Да, я устрою здесь праздник с нашими друзьями… После войны…»