В этом отрывке хочется обратить внимание на два эпизода. Первый связан с поджогами. П. П. Смирнов обращает внимание на то, что от «зажигальников» пострадали сторонники Морозова, что, по его мнению, свидетельствует о том, что громилами руководили люди с боярских домов Романовых и Черкасских. Между тем в поджогах обвинили самого же временщика. Эти обстоятельства «Соляного бунта» поразительно напоминают события почти столетней давности — волнения, произошедшие в Москве летом 1547 года. И тогда мятеж начался с отвергнутого челобитья и сопровождался пожарами, виновниками которых молва признала Глинских — главных соперников клана Захарьиных — Романовых. Многие обстоятельства указывают на то, что последние являлись истинными организаторами поджогов, превратив их в инструмент политической борьбы. Очевидно, столетие спустя Романовы и Черкасские, враждовавшие с Морозовыми — Салтыковыми — Плещеевыми за первенство на политическом Олимпе, прибегли к испытанному приему из семейного арсенала провокаций и интриг. Прием снова сработал, хотя в конечном итоге морозовскую группировку сломить не удалось.

Восставшие москвичи вынудили молодого царя отдать им на расправу ненавистного Плещеева. Надеялся Алексей Михайлович спасти Петра Траханиотова, но разъяренная толпа не унималась, и уже командированного на воеводство главу Пушкарского приказа пришлось вернуть в Москву, чтобы отправить на плаху. Столь интересную мысль наверняка подсказал своему воспитаннику боярин Морозов, который вовремя смекнул, что, если не пожертвовать шурином, настанет его очередь. Расчет оказался верным: после казни Траханиотова волнения пошли на спад, и Морозов отделался ссылкой в Кириллов в монастырь с условием не занимать более ответственных государственных должностей.

В Москву он, разумеется, вернулся и прежнее влияние на царя Алексея сохранил, но старался не афишировать свою роль в государстве, выдвигая на первый план тестя — Илью Милославского. Только ненависть к боярину в народе не ослабевала. В 1650 году восставшие новгородцы утверждали, что воевода Хил ков намерен Новгород сдать немцам по приказу Морозова, а в Пскове полагали, что «из Москвы придет боярин Морозов и сдаст Псков немцам без бою». Но, быть может, это выдумка «тупой бессмысленной толпы», и не был изменником творец Соляного налога. Формальных оснований назвать боярина изменником не существует, но россияне не только почувствовали на своей шкуре обременительность реформ, но и враждебность русскому народу их вдохновителя. И они были недалеки от истины.

Быть может, слишком категоричен С. А. Нефедов, который отметил, что в кульминационный момент московского восстания 1647 года «правительство показало, на кого оно опирается: наемные „немцы“ — офицеры и солдаты — были призваны в Кремль и заняли оборону на стенах». Но вот еще один примечательный факт из биографии Б. И. Морозова. Бездетный боярин, умерший осенью 1661 года, в своей духовной грамоте завещал направить значительную часть своего огромного состояния на цели благотворительности — только вот ее адресатами оказались не сирые и убогие, а… немецкие офицеры, служившие в русском войске. Так что оценка наемного воинства, как единственной опоры временщиков-реформаторов, судя по всему, не преувеличение.

Борис Иванович, распорядившись столь экстравагантным способом львиной долей своего богатства, обделил главного наследника — сына своего покойного брата Глеба. Имуществом племянника, а значит и наследством, по случаю малолетства распоряжалась бы вдова Глеба Ивановича — знаменитая впоследствии боярыня Феодосья Морозова. Как раз в это время — в начале 60-х годов — вокруг нее стали собираться противники Никоновской церковной реформы. Так что даже свое завещание Борис Иванович умудрился превратить в орудие борьбы прогресса с косностью и консерватизмом.

«Программа правительства русских „западников“ была изначально очевидной: их целью была модернизация России по голландскому образцу — та цель, которую ставил перед собой Кольбер и другие реформаторы того времени», — полагает С. А. Нефедов. Однако исследователь вынужден констатировать, что «в общем, политика правительства реформаторов оказалась неудачной; налоговая реформа провалилась, а судебные решения не стали более справедливыми. Характерной чертой новой власти были беспредельные взяточничество и вымогательства. Почти все иностранцы, оставившие записки о России тех дней, в один голос свидетельствуют об алчности Морозова, Милославского и их подчиненных. Этот „голландский“ менталитет был характерной чертой „западников“, связанной с их предпринимательской деятельностью». Не совсем, правда, ясно, при чем здесь голландский менталитет и какова связь между мздоимством и предпринимательством. Успешные коммерческие проекты, напротив, должны были поумерить страсть реформаторов наживаться за счет государевой казны.

«Во второй половине 40-х годов XVII века на русской почве был проведен экономический эксперимент с использованием западных экономических рецептов, — так оценивает деятельность правительства Морозова В. П. Жарков. — Однако уровня развития страны явно не хватало для того чтобы передовой опыт раннебуржуазной Европы мог прижиться на просторах Московии… Сконструированная европейским умом и собранная в Москве колесница морозовских реформ быстро увязла в топком бездорожье российской действительности».

Не правда ли, до боли известный мотив — замечательные реформы, мудрые реформаторы, только вот страна (народ, государство, общество) не такая, для реформ и реформаторов неподходящая. На самом деле модернизация России по голландскому (английскому, французскому…) образцу — очевидная бессмыслица, потому что она не в состоянии разрешить специфических проблем, которые стоят перед Россией и которые не известны большинству европейских государств. Главная из них — бедность населения от крестьян и ремесленников до служивых людей. Низкая платежеспособность подданных оборачивалась хронической скудостью казны, слабостью денежного оборота и, как следствие, отсутствием инфраструктуры, обеспечивающей движение капиталов, таких как банки и биржи. Проще говоря, в стране не было денег, и иначе быть не могло, поскольку огромная часть собственности в виде помещичьих и государственных земель была выведена из коммерческого оборота.

Пресловутая техническая отсталость, как убедительно показывает С. А. Нефедов, сравнительно быстро и легко преодолевалась еще в 30-е годы XVII века, устройством различных мануфактур по европейскому образцу. Только вот Морозов и его соратники, заводя свои частные фабрики, совсем не стремились развивать предпринимательскую среду, поскольку не желали плодить себе конкурентов. Реформаторы радели только о собственных кошельках, их вполне устраивала монополия узкого круга заединщиков, а потому отдельные очаги промышленного производства в России так и не выросли в российскую промышленность. Страна и ее особенности здесь не при чем. Реформы финансов приводили в лучшем случае только к кратковременному успеху, поскольку не была разрешена главная проблема, о которой мы только что говорили.

Ключ к ее решению лежал в области собственности и социальных отношений. От государя и правительства требовалось коренным образом пересмотреть статус служилых людей, отказаться от обязательной службы с поместья, передать земельные наделы помещикам в частную собственность. Без этого шага невозможно было распутать клубок противоречий, которые сдерживали любые движения России на пути к процветанию. Служилый человек из полувоенного-полупомещика, который не мог стать ни профессиональным военным, ни настоящим хозяином, превращался в полноценного землевладельца, все усилия которого сосредотаочивались на поместье и преумножении капитала. Создавая класс собственников и одновременно освобождаясь от всех обязательств перед ним, правительство избавлялось от нахлебников, в зависимости от которых оно находилось. Сводились на нет факторы, вынуждавшие власть проводить политику закрепощения крестьян и перевода черносошных земель в поместный фонд. Терял смысл запрет на переход служивых в другие сословия, исчезала нужда в перегородках между социальными слоями, мешавших развитию буржуазных отношений. Восстановление Юрьева дня не только бы нормализовало отношения на земле, восстановило легальную миграцию населения, но и заставило бы помещиков бороться за крестьян экономическими способами, создавая для них лучшие условия хозяйствования.