Кроме преувеличенных похвал в адрес партитуры «Моисея», главной темой парижской прессы стала радость от настоящего пения, с которым были давно знакомы в театре «Итальен» и которое, наконец, пробило брешь в обороне «Опера» с характерной для нее традиционной просодической декламацией. Перемена, не обрадовавшая бы Люлли, Рамо или Глюка, в действительности означала новый взлет чувственного победного виртуозного пения, без которого были бы невозможны четыре десятилетия расцвета большой оперы от «Немой из Портичи» Обера 1828 года до «Африканки» Мейербера 1865 года. Возрождение бельканто середины XIX века произошло в Париже в театре «Итальен» вследствие прямого влияния Россини на стиль пения там и в «Опера». Радичотти был прав, когда написал: «Россини не офранцузился, как утверждали и до сих пор утверждают многие, но французская музыка под воздействием очарования его гения «россинизировалась» [читай – итальянизировалась]...»

Очевидная новизна вокального звучания, услышанного в «Моисее», суммируется «Газетт де Франс»: «Огромные результаты, если их рассматривать с точки зрения техники, означают некую лирическую революцию, осуществленную всего за четыре часа месье Россини. Отныне французская критика отменена без какой-либо возможности возродиться, и в «Опера» собираются петь так же, как пели в «Фаваре» (где размещался тогда театр «Итальен»). Вива, Россини!.. Зрители, узнав, как правильно произносить имя месье Россини, кричат: «Россини! Пусть он выйдет!» Тронутый этими знаками уважения и интереса, прославленный композитор вышел на несколько шагов вперед в сопровождении Дабади и его жены».

В вечер премьеры «Моисея» в «Опера» Россини был охвачен горем невосполнимой утраты. Еще во время первых репетиций оперы его только что приехавший из Болоньи друг, доктор Гаэтано Конти, сообщил ему, что его мать тяжело больна. В течение последнего времени пятидесятилетняя Анна Россини страдала от болезни сердца; аневризм, который Джузеппе Россини описывает в письме к ее брату Франческо Марии как «одно из самых ужасных заболеваний на свете, называемое ereonίsma, или расширенная вена в груди». Заболевание стало очень серьезным и внушало тревогу. Россини решил тотчас же уехать в Болонью, но Конти запретил ему ехать: однажды его неожиданное возвращение домой так взволновало его мать, что она слегла в постель на две недели, а теперь его появление может так потрясти ее, что даже стать причиной ее смерти.

Анна Россини умерла 20 февраля 1827 года. Ее муж так ослабел от горя и напряжения, вызванного ее болезнью, что попросил кого-то из знакомых сообщить ужасную новость Джоакино, а сам на несколько дней слег в постель. Россини испытывал глубокое горе, так как вся его былая любовь к матери всколыхнулась в душе и выплеснулась на поверхность, тем не менее он нашел в себе силы написать утешительное письмо отцу, заказал мессу по матери и стал уговаривать отца приехать в Париж и пожить у него. Джузеппе сначала отказывался покинуть Болонью. 20 марта он отвечает сыну в своей сердечной и цветистой манере, хотя и не слишком грамотно: «Можешь мне поверить, что я был бы счастлив прилететь в твои объятия, так чтобы мы могли слить воедино нашу боль и горе. В данный момент меня удерживают мой возраст [шестьдесят восемь], легкий запор, ухудшившаяся погода и трудности путешествия. Однако если это доставит тебе удовольствие, я сделаю это с радостью, если ты пообещаешь мне не уезжать из Парижа, когда я отправлюсь в это длительное путешествие». 28 марта он написал сестре своей покойной жены Аннунциате Риччи: «Во вторник уезжаю в Париж со слугой, которого прислал за мной оттуда Джоакино».

24 июля 1827 года Джузеппе написал Франческо Марии Гвидарини из Парижа: «На днях банкир, по имени синьор Агуадо 3 , заказал ему [Россини] кантату, которую он написал за шесть дней, она была исполнена в загородном доме вышеупомянутого Агуадо синьорами [Вирджинией де] Блазис и Пизарони и синьорами Донцелли, Бордоньи, Дзуккелли и Пеллегрини». Он добавляет, что благодарный Агуадо прислал Россини тяжелую золотую нашейную цепь стоимостью 1000 наполеондоров (около 1035 долларов). Назвав это «поистине королевским даром», Джузеппе сравнивает его с кольцом, подаренным Россини в Вероне в 1822 году Александром I. Партитура кантаты, которую Россини подготовил для крещения сына Агуадо, состоявшегося 16 июля 1827 года и которой он аккомпанировал на фортепьяно, по-видимому, не сохранилась.

Тогда же, когда в Париж приехал отец, Россини встретился с Доменико Барбаей, прибывшим из Италии, чтобы отстоять свои права на услуги Донцелли, которому Россини советовал уклониться от выполнения условий контракта с импресарио. Роль Россини во всех этих маневрах говорит скорее о его крепкой дружбе с Донцелли, чем о чувстве справедливости и даже честности: в роли «посредника» между певцом и импресарио он действовал всецело в интересах первого. Тем не менее дружеские отношения с Барбаей не были нарушены, о чем свидетельствуют по крайней мере три сохранившихся рекомендательных письма, которые он впоследствии прислал импресарио, а также другие доказательства.

Первой оперой, которую Россини должен был написать после смерти матери, хотя это совершенно не соответствовало его настроению, стала не слишком приличная комедия, его первая комическая опера после «Адины» (1818). Позаимствовав немало идей из своей партитуры «Путешествия в Реймс», он скомпилировал «Графа Ори» на либретто Скриба. То, что он в 1828 году взялся за комическую оперу, отчасти означало, что ему больше не надо было создавать трагические роли для Изабеллы. Это могло также отражать его нежелание в тот момент иметь дело с серьезным или трагическим материалом. Ожидая, пока Скриб допишет текст, он занялся подготовкой к публикации у Антонио Пачини труда «Трели и сольфеджио», который он выполнил, возможно, в 1822 году в Кастеназо. Он был опубликован до конца 1827 года.

21 ноября 1827 года Россини в письме сообщил доктору Конти в Болонью, что они с Изабеллой находятся в Дьеппе, где ему «смертельно скучно», и благодарит Конти за присланный отчет о работе, ведущейся в его болонском палаццо: «...и умоляю вас передать профессору [Франческо] Сантини: меня привело в полное отчаяние известие о том, что он все еще не закончил писать нижнюю часть лестницы, я заклинаю его завершить то, что я считал давно выполненным». О том, что Россини стал тосковать по простой и тихой жизни в Кастеназо и Болонье, свидетельствует другое его письмо из Парижа доктору Конти (24 июля 1827 года): «Обнимите за меня всех наших друзей и скажите им, что ваш отъезд [из Парижа] пробудил во мне большее, чем всегда, стремление возвратиться на родину; и я сделаю это скорее, чем вы предполагаете». За восемь лет до этого Стендаль в письме из Милана барону Адольфу де Маресте сообщал: «Я видел приехавшего вчера Россини; в будущем апреле ему исполнится двадцать восемь лет, и он собирается прекратить работать в тридцать. Этот человек, у которого в прошлом году не было ни пенни, только что вложил сто тысяч франков Барбалье под семь с половиной процентов».

Подтверждение слов Стендаля можно найти во фрагменте письма, написанного Джузеппе Россини из Парижа в тот же самый день (24 июля 1827 года), когда было написано цитировавшееся выше письмо его сына к Конти. Оно проливает другой свет на так называемое «великое отречение» Россини от оперы после 1829 года. В письме к Франческо Марии Гвидарини Джузеппе пишет: «Джоакино дал мне слово, бросив все, вернуться домой в 1830 году, так как хочет насладиться жизнью господина и писать то, что захочет, так как он порядком устал. (Пусть Бог пожелает этого так же, как я жажду всей душой!) Сам Россини позаботился о том, чтобы Бог исполнил желание его отца.