Мягкие усики на гранате распрямились. Шарагин прижал гранату правой рукой к сердцу.

…боль, я не сразу заметил ее…

Боль. Она робко притиралась,

…как попутчик в автобусной толкотне…

жалась, осторожничала, вроде бы ластилась; лишь позднее, окрепнув, она перенарядилась в нечто более яркое, волнительное – в алое, в цвет крови, которая исходила из раны; углублялась боль, утверждалась, становилась невыносимой, и стирала,

…как стирают со школьной доски отслужившие слова…

цвета яркие и мысли, и переживания, ныряя в бесконечность, наполняя каждое мгновение ослепительно жгучим светом…

– Связь нужна! – захрипел Шарагин. – …Артиллерию… вызывай!.. Огонь на себя!..

Первый снаряд положили точно по гребню. Шарагин не услышал разрыв – ощутил всем телом, как содрогнулась земля. Он выглянул из-за своего камня-укрытия, чтобы проверить, куда попали. Били четко, один к одному ложились снаряды, будто кто-то корректировал огонь.

…везуха!.. вызывали огонь на себя, а они, как всегда, мазанули…

но как они успели так быстро выйти на связь и передать координаты?

должно быть, я в отключке был… сознание потерял?..

Не знал Шарагин, что весь бой ротный наблюдал в бинокль. Выставили-таки блок, но только в другом месте, два километра с лишним разделяло их. Так что координаты выдал Зебрев, он же корректировал огонь. Видел, что духи спускаются по левому склону. Обошли бы очень скоро взвод с фланга и расстреляли бы в упор.

Последние разрывы на гребне, и жиденькие автоматные очереди Шарагин слышал уже отчетливо: слух вернулся так же неожиданно, как и исчез. Словно волна прибоя накатилась на него, возвращая в мир привычных звуков.

Пока бойцы возились с ранеными и убитыми, Шарагин запрятал гранату в лифчик и занялся автоматом, который так не вовремя подвел его. Он увлекся и злился, будто важнее сейчас дела не было, чем чинить заклинивший автомат, будто и ранения не было, и боли, которая то налетала, то исчезала.

– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.

…да-да… что ж ты, сука, подвел меня!..

– Товарищ старший лейтенант…

Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз под тельняшку.

– Товарищ старший лейтенант…

Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.

– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?

…вот и все, я ухожу…

Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.

И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.

Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.

И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,

…кому-то повезло…

а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».

…как же все прозаично закончилось!..

Однако что-то, возможно, удержало в нем дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подошел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив?

…с того света люди не возвращаются… наваждение… сколько

времени прошло?..

– Подожди, не двигайся! – говорил Зебрев. – Мы тебя перенесем!

– Не надо, я своим ходом! Помоги встать!

– Выдвигаемся! – командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых.

Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:

– Я сам!

…надо идти, а сил нет… как полудохлый таракан…ноги

трясутся… кашель…

Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля

…или осколок…

в горле застряла.

…прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок…

– Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, – предложил Сычев.

– Отставить!

…вколют – поплыву…

– Раненым колите.

Кое-как держась на ногах, покачиваясь, опираясь на автомат, Шарагин спускался к речке. Ниже по руслу была пригодная площадка, там ожидали вертушку.

Он шел больше километра, предпоследним в цепочке, а впереди бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова.

Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно глотал ледяную воду горной речки. Будто из святого источника черпали – силы прибавлялись, вода, как наркоз, замораживала и притупляла на время боль в шее.

В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии.

…только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не

скиснуть от жалости к самому себе… буду идти до конца… надо

вывести взвод!..

– Если буду падать – держи, – сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.

Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.

Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.

…пустой мертвый взгляд на холодном застывшем лице…

когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, ее

засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за

море… целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов… и ни

капли жалости, сострадания… что же это со мной делается?.. солнце

припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная…