Тем временем бутылочка с молоком благополучно проследовала до места своего назначения. Блюдечка нет, есть только кружечка, к счастью, неглубокая. Наливаю совсем немножко и предлагаю своему младенцу – не принимает. Тогда прибегаю к более энергичной мере: нагибаю его голову и тычу носом в кружку. Теперь понял и даже слишком, потому что набрал молока в глаза, даже в нос. Чих-чих! Ну это еще полбеды, и гимназистки чихают, сойдет на их счет, главное достигнуто: пес ест с большим аппетитом и без особого чавканья, во всяком случае, при некоторой предприимчивости эту музыку можно заглушить.

– Перелистывай книгу, – шепчу я Любе.

Беда и главная опасность не в собаке, а в соседках, которые чересчур веселы и чересчур много внимания уделяют нашей парте. Младенец, напитавшись, начинает неопределенно ерзать и примащиваться. Я доставляю ему весь возможный на моих коленях комфорт, кутаю передником, так как после холодного молока он опять трясется. Наконец, свернувшись кренделем, он – о счастье! – снова засыпает.

На переменке тащу его в умывальную, подальше от любопытных начальствующих глаз; зато учениц полно набилось. Пустила его на пол, миленький страшно: лохматый, точно моточек, хвостик коротенький, как у зайца, глаза синие с белым ободком и мечтательным выражением.

– Муся, отдай его мне совсем, – просит Люба. – У вас ведь есть собака, а я все никак не могу допроситься.

Мне чуточку жаль, но я, скрепя сердце, соглашаюсь.

– Так я его прямо сейчас возьму, пусть на этом уроке он уже у меня будет.

Бедная Люба, не повезло ей!

В классе Барбаросса. Разговор идет об Иоанне Грозном. Вдруг в самом интересном месте в Любиной парте шорох, она сует руку в ящик, и кстати, потому что оттуда, уже на самом краю, торчит мохнатая голова. Они изволили проснуться, и, видимо, лежать неподвижно им надоело. При виде протянутой руки, собачонка приседает на передние лапки и – о ужас! – начинает игриво тявкать. «Уа!..Уа!..» – отчетливо и явственно раздается тоненький визгливый голосок. Этого не перекашляешь. Одна надежда, что не сразу сообразят, так как явление совсем незаурядное. Не успела еще Люба принять каких-либо соответствующих мер, как раздается вторичное веселое «Уа!.. Уа!..»

Евгений Федорович примолкает и с удивлением оглядывается. Ученицы хохочут. Люба сидит красная как рак: достаточно одного взгляда на нее, чтобы безошибочно определить, где происходит событие; кроме того, все предательски поглядывают на нашу скамейку. Клепка, зардевшись, как утренняя заря, мчится прямо к нам.

– Заберите собаку и идите в коридор! – раздается ее грозный шепот.

Раба Божия Любовь, смущенная присутствием Барбароссы, безмолвно забирает свое чересчур движимое имущество и выходит в сопровождении ангела-хранителя, Клеопатры Михайловны. Я даже лишена возможности разделить ее изгнание и объяснить, что корень зла – это я.

– Что это, собака? – недоумевающе спрашивает Евгений Федорович.

– Да, собака! – подтверждаю я, и разговор переходит на опричников.

Минут через пять возвращается Клепка и заносит что-то в свою записную книжечку, еще через некоторое время появляется Люба, но уже в единственном числе. Как оказалось, собаку препроводили временно в швейцарскую, откуда, уходя домой, Люба извлекла ее обратно.

Конечно, головомойка была основательная. Мое заступничество и объяснение привело лишь к вторичной головомойке – уже по моему адресу, с пояснением, что если одна «делает непозволительные вещи», это не дает на то же права другой, что надо «честно» прийти и заявить, а не обманывать, не оскорблять преподавателя своим невнимательным отношением… Ну, словом, тема обычная, необозримо великая, а в самой ее глуби мерещится все она, мрачная будущая Сибирь или, по крайней мере, хотя бы исправительное арестантское отделение.

А уши болят, и красные, и торчат, как лопухи придорожные. Сразу похорошела процентов на пятьдесят…

Перечитала все написанное, и стыдно мне стало. Ведь ни единым словом не вспомнила я за весь день милую Юлию Григорьевну. А еще других осуждала…

Целых четыре дня просидела дома благодаря своим глупым ушам. Вчера, наконец, снова вырвалась в гимназию и попала на бенефис Пыльневой, – иначе не могу назвать, так как в полном смысле слова это был ее день.

После урока Закона Божьего, на котором, кстати сказать, она схватила «восьмерку», обнаружив самые приблизительные знания: так, например, первый и второй Вселенские соборы, богослужение Василия Великого и Иоанна Златоуста – существенной разницы это для нее не составляло. Но следов уныния ни малейших. Так вот, после этого урока:

– Господа, господа! – вдруг, превеселенькая, несется она по классу. – Прошу внимания! Найден редкостнейший и назидательнейший документ, который считаю для себя приятным долгом обнародовать перед почтеннейшей публикой (следует глубокий поклон). Это умозаключения и мемуары преподобной Клеопатры-душеспасительницы.

В руках Иры серая клетчатая, хорошо знакомая нам записная книжечка Клеопатры Михайловны, которую та бережет как зеницу ока своего и в которую нет-нет да и занесет что-нибудь. Сегодня неизвестно каким образом книжечка забыта на ее столике.

– Итак, внемлите! – торжественно продолжает Пыльнева, влезая на кафедру. – «Лахтина вторая – свинство, Захарова – осел, Ермолаева – колбаса, Старобельская – у батюшки роман, Тишалова – басурманский поп, Снежина – собака, Бек – лужа…» – залпом, без передышки, барабанит она под раскатистый хохот всего класса.

Так вот, что содержит таинственная книжечка! Тут и проступки и выраженьица. Сюда попала и колбаса, которую на уроке жевала Ермолашка, и «свинство», любимое выражение младшей Лахтиной, и «лужа», чуть не на полкласса устроенная Юлией, разлившей целую бутылку холодного кофе, который задумала пить на географии. Сюда же попал и знаменитый «роман», читанный мной на уроке батюшки.

Плутоватое личико Пыльневой смеется, довольное произведенным впечатлением. Вдруг она вся подбирается, чуть-чуть кривится на один бок, что-то проделывает со своей физиономией и становится необыкновенно похожа на Клеопатру Михайловну.

– Совершенно не понимаю, чего вы смеетесь, – начинает она. – Все это очень грустно. В такие молодые годы и уже так низко упасть в общественном мнении… Лахтина вторая – свинство, вот ее краткая и вместе с тем – увы! – чересчур полная характеристика. Свинство!.. Этим словом исчерпано все ее нравственное «я». Ужасно!.. (Трагический тон, глаза подкачены к потолку). Захарова – осел!.. Я не знаю, что лучше?.. Пять с половиной лет провести в храме науки, и в результате… осел… Ужасно!.. Ермолаева – колбаса, – продолжает она негодующим тоном. – Это грациозное, хрупкое существо – колбаса!..

Гром хохота несется по классу. Чуть не искреннее всех заливается наша неуклюжая, добродушная, вечно жующая толстуха Ермолаева.

– Что же касается Старобельской, так язык мой прилипает к гортани…