Лежал он тихо, дышал и ждал, когда подействует таблетка. Здесь когда-то спал дедушка и должно было сохраниться все его существо, все, что он умел, все, что думал. Запах постельного белья вызывал давно забытые воспоминания: дедушка на лугу в зеленой рубашке, с косой, он обращался с косой с такой легкостью и точностью, что казалось, будто это легкая веревка, которую перекидывают из стороны в сторону; он что-то кричит, может, что скоро проголодается, куда там подевалась Анна с едой; его шаги за плугом, широкие шаги в сапогах; он никогда не сидел на месте, этот человек, малейшее его движение было исполнено энергии, даже если он всего лишь вытирал пот со лба. Другие казались улитками рядом с ним, кроме матери, пожалуй. Она часто смеялась с ним в унисон, понимала его с полуслова, она улыбалась, когда он ел, а ел он с ненасытностью и удовольствием, и ей это очень нравилось. Он помнит, как дедушка Таллак как-то поднял ее в воздух, Эрленд тогда был совсем маленьким, они, наверно, не знали, что их кто-то видел. Так никто не поступает посреди страды, не дурачится и не поднимает других в воздух. Но мальчик увидел их в щель между досок уличного туалета, дедушка обнял ее за талию и поднял прямо в воздух, она завизжала и, приземлившись, понарошку его ударила. Эрленд еще больше сжался под одеялом, вспоминая подробности этой сцены. Мать в желтом платье и белом переднике с пятнами от клубники, дедушка — большой и сильный рядом с ней. Эрленд тогда заревновал, выскочил из туалета, как следует не подтеревшись, запрыгал вокруг и требовал, чтобы дедушка повторил это с ним. «Подними меня, дедушка! Подними меня тоже!» Мать сказала, что хватит дурачиться, и ушла.

Таблетка начала действовать. По всему телу словно разматывалась гладкая нить, стало уютно, он наконец перестал мерзнуть, вытянулся во весь рост, раскинул руки и ноги под одеялом, закрывая малейшие щели, куда мог просочиться ледяной холод.

Занавески были прозрачными, окно чуть приоткрыто. Все тихо. В Копенгагене всегда шумно, даже посреди ночи. Он услышал, как кто-то спустил воду в туалете, от этого надежного звука сведенные мышцы живота отпустило. В понедельник Рождество. Завтра с утра он позвонит Крюмме и, наверное, будет знать, что сказать.

* * *

Она поставила будильник на мобильном телефоне. Надо идти в свинарник к семи. Когда мобильник замигал зеленым экраном и запищал в кромешной темноте, она не сразу поняла, где находится. Никак не могла найти выключатель от ночника и шарила вдоль края кровати, пока наконец не зажгла в комнате свет и не наткнулась взглядом на Дэвида Боуи с синей и красной молниями поперек лица.

Свиньи. Отец.

Пол был ледяным, она схватила одежду, косметичку и заскочила в ванную. В доме было тихо. Она уже выучила, где находятся комнаты отца и дедушки. Двери были закрыты. Отец, наверное, не проспит, фермеры не могут себе этого позволить. Нельзя позвонить в свинарник и сказать, что проспал и придешь на пару часов позже. Тут гибкий график не действует.

Он уже сидел на кухне, пахло кофе, из носика кофейника поднимался дымок, но чашки не было. Лицо его было мрачно, рот полуоткрыт, глаза смотрели неподвижно, он только коротко взглянул на нее, когда она закрывала дверь. На подоконнике стоял рождественский светильник, вилка, как она заметила, воткнута в розетку. Она подошла и начала крутить все лампочки, когда она повернула самую высокую, посередине, все семь одновременно загорелись. Кромешная тьма прижалась к окнам и превратила их в зеркала. Термометр показывал минус семь.

— Ты что, совсем не спал?

Он медленно покачал головой:

— Мне все кажется, она еще в больнице. И надо туда ехать. Проведать ее. Может, она пришла в себя.

Голос его сбился на хрип, но после долгого откашливания снова стал нормальным.

Она положила руку ему на плечо, сжала его.

— Бедный. Как, наверное, ужасно потерять маму.

Сквозь тюль она видела собственное лицо, бледное в обрамлении темных волос на фоне сверкающей декабрьской темноты.

— Ты не была с ней знакома. Жалко.

— Да, жалко, — сказала она.

— Здесь теперь красиво, Турюнн. И цветы красивые. Но Эрленда здесь быть не должно. Разве не достаточно тебя?..

Турюнн немного обиделась, отец понятия не имеет, чего все происходящее стоит Эрленду, она и сама в полной мере этого не осознает. Она произнесла спокойно, не отпуская его плеча:

— Возможно. Но когда случается такое, нельзя требовать от человека… И не забывай: он прилетел мгновенно, прямо из Копенгагена, как только узнал, что она заболела. Это что-нибудь да значит!

— Но в нем нет горя.

— Все горюют по-своему, — сказала она, отпустила его плечо, села.

— Он горюет? — переспросил отец и поднял лицо ей навстречу. Узкое лицо, с которым у нее не было ничего общего, и все равно она знала, что-то непременно есть.

Она кивнула, отвернулась, сделала вид, что загрустила от этой мысли.

В свинарнике было хорошо. Ее больше не смущал грязный комбинезон, и резкий запах свиней тоже уже не трогал. Она радовалась встрече с поросятами, все никак не могла на них налюбоваться, даже несмотря на все события. Свиньи визжали и хрюкали, они взволнованно зашевелились, когда зажглись лампы под потолком. Сначала надо было убрать навоз, с утра его было определенно меньше, чем вечером, подумала она. Свиньи ночью спят и, наверно, не ходят в туалет.

Она первая обнаружила мертвого поросенка. Не у Сири, теперь у Сары. Он лежал один посреди загона, пока четверо остальных спали под обогревателем.

Сара бодрствовала, стояла как ни в чем не бывало, просунув пятачок между металлических прутьев загона, и принюхивалась к Турюнн, большая поверхность пятачка была как радар.

— Смотри, — сказала Турюнн и указала пальцем. — Поросенок лежит.

Он приблизился к ней, встал, тяжело опустив руки вдоль туловища, и посмотрел на поросенка, потом зашел в загон, поднял его за загривок. Кожа поросенка тонкой материей сложилась в его пальцах.

— Она его заспала? — спросила Турюнн.

Он не ответил, вышел из загона и отнес малыша в мойку. Она услышала, как крошечное тельце упало на бетонный пол. Потом стало тихо. Она стояла и разглядывала Сару.

— Что ты наделала? — прошептала она. — И именно сейчас…

Сара не отводила взгляда. Он был полон голода, силы и беззаботности, у нее осталось еще четверо, это был ее первый опорос, откуда ей знать, как быть хорошей матерью?

— Таких, как ты, исследуют, — сказала Турюнн. — Ты опасна.

Она сильно ударила Сару ладонью по пятачку. Сара попятилась на полметра, села, смутилась и заморгала. Отец не выходил из мойки, было по-прежнему тихо. Она пошла туда. Он сидел на корточках перед поросенком, обхватив руками голову. Волосы торчали клочками сквозь пальцы. Он сидел к ней спиной, поросенок лежал под углом к стене, скорее, голубой, чем розовый.

— Отец, — сказала она и заметила, что слово все еще звучит неестественно.