Ко мне подошел капитан миноносца, сочувственно пожал руку.

– Великий князь просил узнать твое имя и сообщить ему при первой возможности.

Я назвался и спросил:

– А скольких удалось спасти?

– Человек восемьдесят. Погибло больше шестисот. Командующий со всем штабом, известный художник Верещагин. Слышал о таком?

Я отрицательно покачал головой.

– Ладно. Иди на камбуз, пообедай и отдыхай до дальнейших указаний.

Меня отвели на камбуз, накормили горячим обедом, дали сухую форму. Озноб не прекращался, к вечеру я дрожал так, что клацали зубы. Заснуть не удалось и утром, после ужаснейшей ночи, меня отвезли в лазарет.

Черные сопки безмолвно стояли вокруг гавани. Полосы тумана, вьющиеся точно змеи, медленно сползали по их покатым склонам. Ничего не изменилось, все оставалось точно таким же, как вчера утром, но какая разительная перемена произошла в жизни шестисот семей!

Врач осмотрел меня, дал выпить микстуру и отправил в палату спать.

– Нервный срыв в сочетании с простудой, – сказал он успокаивающим тоном. – Ничего страшного, через пару деньков вернетесь на корабль.

На какой корабль? И почему нервный срыв, я ведь практически не испугался?

Спустя час микстура подействовала, и озноб отпустил. Я вытянулся под одеялом и начал, было, засыпать, как вдруг вбежал встревоженный врач.

– Быстро приведите себя в порядок. К вам идет….

Он не успел договорить, как в палату твердым шагом вошел Кирилл Владимирович. Его лицо было перебинтовано, но не узнать было невозможно.

Я сел на кровати, он подошел вплотную и протянул мне руку.

– Не вставай. Я пришел поблагодарить тебя. Ты спас мне жизнь.

Я осторожно вложил свою ладонь в его и бережно сжал августейшие пальцы.

– Послушай, – сказал Кирилл Владимирович, высвобождая руку и отходя к окну. – Сегодня я уезжаю из Артура. Сделать много для тебя не смогу. Будь ты русским, или хотя бы крещеным…. – он поморщился. – В общем, не может еврей быть спасителем члена императорской фамилии. Ты, надеюсь, это и сам понимаешь.

Я молча кивнул.

– Вот и хорошо. Гласности твой подвиг предан не будет, но я попросил Анатолия Михайловича, – он снова поморщился, – генерал-лейтенанта Стесселя, чтоб он о тебе позаботился. Так то вот, братец.

Он повернулся на каблуках и двинулся к выходу. У двери остановился, повернул голову в мою сторону, и произнес:

– Еще раз благодарю. Если Бог снова сведет нас, я о тебе не забуду. Прощай.

«Из-за четырех вещей меркнет солнце: когда хоронят праведника без надгробной речи; когда насилуют в городе обрученную невесту, она взывает о помощи, но нет спасителя; когда мужчина ложится мужчиной, словно с женщиной; когда льется кровь одновременно убиваемых братьев».

25 апреля

В лазарете я провел несколько дней. Температура не падала, но я чувствовал себя хорошо. В лазарете оказалось несколько солдат евреев, через них я узнал, что в Порт-Артуре есть синагога, и даже столовая с кошерной пищей.

Пятнадцатого февраля меня выписали из лазарета и направили в распоряжение капитана инженерного управления Михаила Ивановича Лилье. Капитан оказался солидным мужчиной лет под сорок, с холеным, гладким лицом. Глаза у него были живые и теплые, волосы уже начали седеть, но усы и бородка остались совершенно черными. Встретил он меня очень приветливо, усадил за стол, угостил чаем. Разговор шел чуть ли не на равных, словно не было никакой разницы между потомственным русским дворянином и евреем из черты оседлости.

– Слышал, слышал о твоем подвиге, – сказал капитан. – Надеюсь, и у меня ты будешь служить с такою же доблестью.

Я согласно кивнул головой.

– Вот что, Абрам, – продолжил Лилье. – Тебя приставили ко мне в качестве денщика. Но денщик мне не нужен, я пока, слава Господу, в состоянии сам за собой смотреть. А вот картографический помощник очень бы пригодился. Ты читать и писать умеешь?

Его вопрос меня несколько огорошил. Лилье заметил мое удивление и уточнил.

– По-русски, разумеется. На твоем языке, ты, конечно же, грамотой владеешь. Но мне надобно умение разбираться в картах и составлять записки.

– Умею, – сказал я.

Капитан хитро прищурился, протянул мне лист бумаги и карандаш.

– Ну-ка, напиши: редеет облаков летучая гряда.

Он решил меня проэкзаменовать. Я взял карандаш, быстро вывел строку, подписал А.С. Пушкин – и вернул капитану.

– Ты любишь стихи? – с удивлением спросил он.

– Да, люблю.

– Ну что ж, весьма похвально. Ни на одном языке мира не найти такого удивительного поэтического богатства, как на русском.

– Это не совсем правильно.

– Почему так ты думаешь? – еще более удивляясь, спросил капитан. – Посуди сам. Чем замечательна эта строка? Чередованием букв «р» и «д». Они как бы сами подсказывают слово «ряд» и образ облачной завесы встает перед глазами.

– Этот прием не нов, – сказал я. – За несколько тысячелетий до Александра Сергеевича еврейский поэт написал: ашрей хаиш, ашер ло алах бэршаот решаим. Тут чередуются буквы «р» и «ш».

– А что означает эта строка?

– Вы с ней хорошо знакомы. «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивцев».

– Так это Псалмы! – воскликнул капитан. – Я и не сомневался, что на родном языке они благозвучны. Велик Давид-псалмопевец, но и наш Пушкин тоже далеко не из последних поэтов мировой культуры!

Он встал из-за стола.

– Ну-с, замечательно. Я вижу, что с помощником мне повезло. Давай, Абрам, не откладывая, примемся за науку.

Несколько вечеров мы просидели над учебниками. Наука оказалась несложной, я быстро запомнил условные обозначения и стал с легкостью читать карты и схемы инженерных сооружений. Потом Михаил Иванович начал отправлять меня с разными поручениями на позиции. Стройка укреплений идет вокруг крепости полным ходом, капитан не поспевает во все места, и я стал его глазами. Прихожу на строящийся капонир, и проверяю высоту эскарпа, ширину гласиса и прочие подробности, сравниваю с чертежом, отмечаю, что и как сделано и привожу свои записи домой.

Живу я в лакейской комнатке при квартире Михаила Ивановича. Он мною очень доволен, и сложившиеся между нами отношения напоминают дружеские.

Сегодня вечером, когда я делал записи в дневнике, он внезапно вошел в лакейскую.

– Что такое ты пишешь? – спросил он, указывая на тетрадь. Я не стал отпираться и честно ответил:

– Дневник.

– Дневник! – Михаил Иванович расхохотался. – А ну, пойдем.

Мы вошли в его кабинет, и он показал мне лежащую на столе толстую тетрадь в сафьяновом переплете.