Как бы я ни хотел думать иначе, но я все более склоняюсь к выводу, что Сталин умеет делать эти вещи лучше. Подумайте только, что пришлось пережить его системе в течение последних двух лет, а каким авторитетом он пользуется в глазах народа! Сталин представляется мне сейчас в совершенно ином свете. Он стоит невообразимо выше всех лидеров западных держав, и если бы мне позволено было высказаться по этому вопросу, мы заключили бы с ним соглашение в кратчайший срок. Это был бы удар для зараженного проклятым лицемерием Запада, от которого он никогда не смог бы оправиться.

Видите ли, говоря с русскими, всегда ясно, как обстоят дела: или они вам снимут голову, или начнут вас обнимать. А эта западная свалка мусора все толкует о Боге и других возвышенных материях, но может заморить голодом целый народ, если придет к выводу, что это соответствует ее интересам… Гиммлер проявляет твердость духа лишь в тех случаях, когда чувствует поддержку фюрера… Борман знает, чего хочет, но он слишком мелкая личность и не может думать как государственный деятель. Гиммлеру будет трудно забраться наверх».

Как пишет Шелленберг: «Услышав, что Мюллер высказывает подобные взгляды, я был изумлен… Я нервничал, пытаясь понять, что нужно Мюллеру? Хочет ли он поймать меня в ловушку? Выпивая одну рюмку коньяка за другой, он отпускал такие выражения в адрес гнилого Запада и наших руководителей — Геринга, Геббельса, Риббентропа и Лея, — что те, наверное, чувствовали себя в тот момент весьма дурно. Мюллер был живой картотекой, ему было известно все, самые интимные эпизоды жизни каждого из них, и поэтому он сообщил мне ряд забавных деталей. Но все омрачало не покидавшее меня чувство беспокойства. Чего добивался этот человек, которого переполняли горечь и обида, так внезапно начавший раскрывать передо мной свою душу? Раньше никто подобных вещей от Мюллера не слышал. Для того чтобы направить беседу по иному пути, я беспечным и шутливым тоном заявил:

— Превосходно, господин Мюллер. Давайте сразу начнем говорить: “Хайль Сталин”, и наш маленький папа Мюллер станет главой НКВД.

Он посмотрел на меня, и в глазах его таилась зловещая усмешка:

— Это было бы превосходно, — ответил он презрительным тоном, и его баварский акцент проявился сильнее. — Тогда бы вам и вашим твердолобым друзьям буржуа пришлось бы качаться на виселице». В позднем варианте рукописи своих мемуаров Шелленберг значительно смягчил тона. В частности, последний ответ Мюллера вместо виселиц звучит: «Вас-то уж по носу видать, что вы заражены Западом».

Кстати, сам по себе этот разговор ничего не доказывает, и Мюллер, высказываясь столь откровенно, на самом-то деле ничем не рисковал. По своему положению он обладал уникальной для Третьего рейха возможностью — говорить что угодно. В любом случае мог объяснить, что он всего лишь провоцировал собеседника. Но похоже, что подобные мысли и оценки копились у него давно, и выплеснулось наболевшее — в этих словах или в каких-то иных, подредактированных потом Шелленбергом.

В работе начальника гестапо такие настроения вроде бы не проявлялись. Свои обязанности он исполнял по-прежнему, а особое внимание уделял радиоигре в рамках операции «Медведь». Другие спецслужбы, участвовавшие в совместной разработке, он принялся уже откровенно оттеснять, прибирая операцию исключительно под себя. Назначение Кальтенбруннера очень способствовало этому, сам он в такие вопросы не лез, зато Мюллер через него проводил нужные решения.

Под предлогом крайней секретности радиослужбу абвера практически отстранили от дела. Вместо армейских радистов в гестапо специально создали зондеркоманду «Функшпиль», ее подчинили руководству команды «Роте капелле». Теперь сотрудников абвера знакомили с материалами сугубо в той части, которая касалась непосредственно их. Доходило до обид. Капитан Пипе, первым запелегновавший советскую рацию, жаловался начальству, что его больше не допускают к расследованию.

Но от операции стали отжимать и парижское гестапо во главе с Бемельбургом, хотя именно оно выследило и выловило большую часть агентов Треппера. Сотрудники зондеркоманды «Роте капелле» деликатно подсказали арестованным, что в присутствии Бемельбурга не надо разглашать какие-либо сведения. А когда из Берлина прибыла группа следователей, чтобы допросить соратников Треппера об их связях с группой Радо в Швейцарии, заместитель начальника «Роте капелле» Берг пояснил узникам — этим следователям выкладывать информацию вообще не обязательно, поскольку они из службы Шелленберга.

Впрочем, в операции «Медведь» секретность была доведена вообще до абсолюта. Арестованных разведчиков не регистрировали в тюрьмах. Надзиратели и тюремное начальство не имели права общаться с ними и даже видеть их лица. Их приводили в камеры и уводили, надев на головы специальные мешки. Ну а как же иначе — малейшая утечка могла сорвать «функшпиль». Но для перевербованных радистов и руководителей создавали льготные условия. Их размещали в удобных охраняемых особняках, обеспечивали хорошее питание, демонстрировали гуманное и уважительное отношение. А подъезжали тонко.

После ареста Треппера начальник зондеркоманды Гиринг заявил ему, что в Германии есть влиятельные лица, желающие заключить с СССР сепаратный мир. Поэтому радиоигра вовсе не будет направлена во вред России, а станет инструментом для наведения контактов и установления доверия между сторонами. Сперва будет передаваться информация, только правдивая, а когда Центр поверит в искренность и дружелюбие людей, ведущих игру, последуют более серьезные предложения. Впрочем, пояснил и другое — в случае отказа сотрудничать последует не только смерть Треппера, но и сообщение в Москву о его предательстве. А это скажется на семье, оставшейся в СССР. В результате «Большой шеф» согласился.

Из 8 передатчиков, входивших в его организацию, было «повернуто» 6. Шелленберг в своих мемуарах преувеличил в 10 раз, называя цифру 60. Разумеется, это просто неправдоподобно. Доживая свой век в Италии, он любил приврать. Надеялся заработать на книге, а заодно припугнуть западные спецслужбы масштабами советской угрозы. Вдруг вспомнят, востребуют специалиста.

Однако в деятельности гестапо в это время начались загадки — и ничуть не менее странные, чем те, которые преподнес советский Центр, не воспринимая сигналов о провале. Дело в том, что радиоигра и все меры чрезвычайной секретности, окутавшие ее, почти сразу же… потеряли смысл. В январе 1943 г. один из перевербованных радистов, Йозеф Венцель, был привезен для очередного сеанса связи на конспиративную квартиру. Его сопровождали два гестаповца. Когда они вошли в прихожую, Венцель заметил, что ключ остался в замке с наружной стороны. Воспользовавшись секундной оплошностью врагов, снимавших пальто, он выскочил на лестницу и запер дверь. А пока ее выбивали изнутри, был таков.

Правда, на самом-то деле у Венцеля связи с Центром не было. Он просто спрятался у знакомых и скрывался до ухода немцев. Но ведь гестапо не могло этого знать! Участник операции бежал! Он должен был предупредить Москву о реальном положении дел. По всем канонам, радиоигру следовало прекратить. Тем не менее зондеркоманда продолжила ее, будто ничего не случилось. Поступить таким образом она могла только с разрешения Мюллера.