Сидя за соседним столом, она перебирала на длинной, узкой ладони розовые и желтые жетоны, ставила на столе шаткой башенкой, чередуя цвета, потом рассыпала, без мысли, прикасаясь губами к блестящему краю наклоненного бокала, одна. Музыка затихла — в паузу рванул звон ножей и вилок, хруст перемалывающих еду зубов, приглушенный, взрывной смех, отслюненные, сцеженные слова, — и опять зазвучала, по-новому, мягко, кругами, устраняя все, что не было музыкой, тонкой струной, полой медью. Поднялась, зажав в горсть жетоны, и легким аллюром направилась в игорный зал, с деловитым лицом, отворачиваясь, натягивая короткое золотисто-зеленое платье, крепко державшее ее, как танец — балерину, на весу, тугим бутоном в желании внутрь сомкнутых лепестков раскрыться. Хромов, повинуясь метонимии, встал, пошел вслед, спотыкаясь о стулья, извиняясь…

Но, войдя в игорный зал и слепнущим взглядом окинув гоняющую шарик рулетку, красномордого крупье, старуху со стаканом воды, костлявого плешивого человека, припавшего к бильярдному столу, Агапова, небрежным щелчком бросающего на зеленое сукно карту, ее не увидел, не было ее. Башенка жетонов стояла на цифре девять. Шарик подпрыгивал…

Дверь, кокетливо прикрытая розовой шторкой.

Прошел через зал, коснулся изогнутой ручки, которую, должно быть, только что приласкала ее ладонь. Но вместо логичных коридоров, бегущих вкривь и вкось, темных, как изнанка мятой перчатки, еще и еще дверей, запертых и открывающихся со скрипом, пустых и ничем не примечательных комнат, лестниц, вместо мучительных поисков по пыльным углам, в разлетающихся молью шкафах, в доверху набитых старыми газетами сундуках, из игорного зала он вышел прямо на улицу.

Над головой неподвижно висели созвездия. Море угрюмо, глухо роптало. Фонарь освещал припаркованные автомобили. Большое дерево отбрасывало фантастическую тень. Охранник, прислонившись к стене, с жалостью смотрел на догорающий окурок сигареты, не зная, чем заняться после того, как высосет из него последний клубок.

Разочарованный, Хромов вернулся к своему столику, резким окриком подозвал официантку и, мстительно заглядывая в наклонившийся вырез, заказал еще лимонной водки.

Из игорного зала вышел Агапов в коричневом пиджаке, грязно-желтых брюках. На этот раз лицо его было точно склеенное неаккуратно из множества сыромятных лоскутков, пугающее зазорами и лезущей наружу изнанкой, лицо в годах перелицованное, в конце концов ничего не выражающее, как ничего не выражает кичащаяся пестротой куча мусора или пожелтевшая кипа задвинутых в угол «чистосердечных признаний». Агапов жил без разбору, это было видно не вооруженным взглядом, а взглядом, вооруженным какой-нибудь передовой теорией, было видно, что он и не жил вовсе, а проматывал и перематывал. Похлеще хлыща, опадая и киша паразитами. Уму непостижимо, как такой человек находит рифмы!..

Хромов встал навстречу. Агапов посмотрел на него беззлобно, но презрительно, как смотрит ребенок на взрослого, который никак не может взять в толк, зачем он разрезал лягушку или разбил дорогую вазу.

«Играешь?» — спросил Хромов осторожно, опасливо.

«Нет», — солгал Агапов, поставив своей ничем не мотивированной ложью Хромова в тупик. Он же видел, что я его видел с веером карт в руке!..

Или не считает это игрой? — осенило Хромова.

«Слушай, — обратился к нему Агапов, глядя мутно, расплывчато, — могу я поговорить с твоей женой? Мне позарез нужно с ней поговорить, позарез».

«Нет», — твердо сказал Хромов.

Оставив проигравшегося у стойки бара, он сел за столик и, машинально осушив рюмку водки, заказал омара, не слишком надеясь, что его заказ будет выполнен. Флексия, думал он вслед официантке, просопопея, интродукция… В каждой книге должна быть точка, пауза, которая делает именно эту книгу невозможной, поскольку вся книга, от первого до последнего слова, написана для того только, чтобы скрыть от постороннего, от читателя эту мертвую точку, убрать с глаз долой, отложить разоблачение на неопределенное время.

18

Получился короткий, мало вместивший в себя день, от которого, именно из-за его короткой кротости, так жаль отречься. Может быть, даже не один день, а несколько, много дней, случайно сошедшихся в одном промежутке, пришпиленных датой.

Хромов устал. В холле гостиницы было темно, исключая зеленую лампу на конторке портье. Капли света дрожали на пыльных подвесках люстры, золотая грань зеркала резала глаз, кожаные кресла, убранные в горбатую темноту, не предлагали присесть.

Портье спал, откинув голову назад, посвистывая в обе ноздри (одна пищала, другая гудела), полуоткрытые глаза его закатились, кончик языка сполз на нижнюю губу.

Трудно представить, что этот человек когда-то бороздил океаны, взбирался на пирамиды, витал в тонких облаках, вел жизнь разгульную, ничем себя не стесняя, презирал требования морали и вкуса, любил за полушку душисто тухлую тушку, бил в барабан, перебирал струны и не думал о будущем покое… Казалось, он всю жизнь, от сознательного зачина в направлении бессознательного конца, просидел сиднем здесь, в заключении, выдавая ключи, поджидая постояльцев, присматривая за порядком, наследник недвижимости.

Ступая по ковру, Хромов надеялся прокрасться незамеченным в свой номер, но в тот момент, когда ему уже казалось, что он преодолел препятствие, портье вздрогнул и вскочил, вправляя себя в привычную позу.

Хромов волей-неволей остановился, изобразив улыбку:

«Жарко…»

И уже хотел пройти дальше, но портье остановил его коротким жестом руки:

«Постойте, у меня к вам просьба».

Хромов подумал о дочери портье и ее подпольных отношениях с Агаповым, но оказалось — дочь ни при чем.

Портье заподозрил, что Икс и Игрек сбежали из гостиницы, не заплатив за проживание.

«И зачем только я их пустил! — сокрушался он. — Надо проверить их комнату. Идемте, вы будете свидетелем».

Он достал из ящика связку ключей.

«Сегодня вечером я слышал подозрительный шум. Боюсь, они вылезли в окно, спустили вещи и уехали на машине».

«Не может быть», — устало сказал Хромов.

Они поднялись по лестнице, прошли мимо запертых дверей. Как будто какая-то его залетная мысль требовала продолжения, не здесь, тактам. Поводырь, страшное слово. Спина. Дурные предчувствия. Тень, бегущая по стене то слева, то справа. Беззвучные шаги.

Хромов спросил у спины портье, почему номера в гостинице не пронумерованы по порядку, и тотчас вспомнил, что уже спрашивал. Портье терпеливо объяснил еще раз. Номера указывают не на последовательность, а на смысл, абсолютный, не зависящий от порядка и расположения. Отец, видите ли, был большой оригинал. Хотел все сделать по-своему. Не терпел советов. Гнал всякого, кто решался высказать сомнение по поводу его работы.

Портье приложил ухо к двери. Никого. Постучал. Тишина. Со злобным удовлетворением скривив губы, взглянул на Хромова, мол, я же говорил. Ударил сильнее, кулаком. От удара тишина в коридоре, отпрянув, стала еще плотнее.