— Кто так строит?

Он затренькал по струнам и принялся ловко вертеть колки. Гитара звучала ровно на свои возможности, но по крайней мере в руках Муна она начала хоть как-то звучать.

Наконец он провел рукой по струнам и начал натренькивать нехитрый мотив.

And if you save yourself,

— хрипло запел сталкер.

You will make him happy.

He'll keep you in a jar,

And you'll think you're happy…

Парни, что только-только готовы были игнорировать седого, а затем и вовсе собирались набить ему морду, смотрели теперь с интересом. Пальцы Мунлайта резво бегали по струнам.

He'll give you breathing holes,

And you'll think you're happy.

He'll cover you with grass,

And you'll think you're happy

Now…

Мун пел хрипло, видно, глотку ночью все же сорвал. Допосылался всех и вся в музыкальном формате.

Снейк тихо тронул дверь и вышел. За дверью было несопоставимо холоднее. Словно не в коридор зашел, а в склеп.

You're in a laundry room

You're in a laundry room

The conclusion came to you, oh…[4]

— неслось в спину.

Мун ударил по струнам, и куплет с незначительными изменениями понесся по кругу.

На улице тихо кружились снежинки. Мягкие, крупные. Кружились, падали на раскисшую грязь и тут же таяли. Лишь особенно упорные, объединившиеся между собой, залегли кое-где белесыми пятнами, но и те не способны были удержаться. Как только перестанет сыпать, все стает. Снег придет и утвердится позже. А пока у него нет шансов.

Снейк оперся о гнутые перила и стал смотреть на снег, время от времени подставляя ладонь под пушистые белые хлопья.

Через стены, коридор и запертые окна голоса Муна практически не было слышно. Снейк скорее угадывал, что тот перешел на третий куплет, а потом, пропев про прачечную, наталкивающую на мыслительный процесс, тренькнул последним аккордом.

Какое-то время ничего не происходило. Видимо, песенное творчество себя исчерпало, и Мун со своими новыми знакомцами перешел к простому человеческому общению.

Но надежда на подобный исход не оправдалась. Не прошло и пяти минут, как гитара зазвучала снова. Причем проще, примитивнее и громче.

Стоит сосна, река жемчужная течет,

А вдоль нее парнишка с девушкой идет.

Они идут, не замедляя быстрый шаг.

А у того парнишки слезы на глазах.

Голос нового песнопевца был фальшив. А если по-честному, то голосом там и не пахло. Зато искренности было, хоть отбавляй.

«Я ухожу, — сказал парнишка ей сквозь грусть. —

Я ухожу, но обязательно вернусь».

И он ушел, не встретив первую весну…

Домой пришел в солдатском цинковом гробу.

Снейк поморщился. Народное творчество во всех смыслах. Автор теперь уже так и останется никому не известным. И поют это все кому не лень, включая тех, которые представления не имеют ни об Афганистане, ни о том, что там происходило. И всю историю той войны знают разве что по старому плохому фильму одного лысого режиссера.

Скрипнуло. Снейк повернулся к двери. На крыльце стоял Мунлайт.

— Друзей новых нашел, — тихо пробурчал Снейк.

— Змей, не дури. В конце концов, нам с ними под одной крышей торчать какое-то время. И лучше мирно, чем…

— Чем? Про кордон и гопников ты все красиво загнул, но только все это неправда. Потому что они стреляют в нас, а мы в них.

— Снейк, здесь все во всех стреляют. И верить никому нельзя. Я вот, кроме тебя, никому не верю. Разве что Угрюмому еще. Но не потому, что мы с ним близки сильно были, а потому что такие, как он, скорее себе врут, чем окружающим. И я никому не врал, потому что мы сейчас ни в кого не стреляем.

— А потом?

— А потом мы уйдем. Совсем, как и договаривались.

Бородатый недовольно мотнул головой.

— Давай сейчас.

— Что сейчас? — не понял Мунлайт.

— Сейчас уйдем.

— Мы впряглись в работу.

— Оставь аванс и пошли. Кто мешает? Сбежим без денег.

Мун поглядел так, словно у него внутри сходились Ленский с Онегиным. Больно, ярко и столь могуче, что еще на две сотни лет потомкам будет над чем пострадать.

— Мы не можем сейчас уйти, Снейк.

— Денег пожалел, — фыркнул бородатый.

— Дурак ты, — беззлобно, с тоской ругнулся Мун. — Ну считай, что пожалел.

К вечеру седой снова набрался. Федя с Игорем надыбали где-то литр медицинского спирта и вместе со своим новым знакомцем набрались под гитару и сталкерские байки.

Снейк просидел с ними с полчаса и пошел на воздух.

А мы берет на лоб надвинем,

И автомат удобней вскинем.

И с улыбкою веселой

Будем жечь дома и села.

А мы по локоть закатаем рукава,

А мы деревню раскатаем на дрова.

Мы будем водку жрать и девок будем драть,

И нам на совесть наплевать,

— горланил пьяный Мунлайт.

Бородатый обошел барак кругом. С той его стороны, откуда выходили окна комнат, звуки проходящей внутри жизни доносились куда лучше:

Ты берет и я берет,

Оба мы зелёные.

Ты меня не надерешь,

А я тебя тем более…

Да. Раньше он пел другие песни. И не работал на военных. И не набирался из-за того, что Угрюмый ушел и не вернулся. Ведь это ничего не значит. Сам же Мун тоже пропадал все это время.

А у Угрюмого, может, все хорошо. Может, он тоже изменился. Может, он вообще уже давно не Угрюмый.

Все же меняются. Это только на глупых коллективных встречах с людьми, с которыми не виделся по десять лет, принято орать: «Ой, а ты все такой же, ты ничуть не изменился». Если бы никто не менялся, то эти встречи можно было бы продолжать бесконечно. А они обычно себя исчерпывают через пару часов, когда все повспоминали как было и рассказали друг другу вкратце, что произошло за последние десять лет. И все. Точки соприкосновения кончились. Потому что все изменились.