в свою утробу. Сосет как ни в чем не бывало! Сосет еженощно, с упорством, право же, достойным лучшего употребления, и, верно, успел уже высосать не один литр пурпурной жидкости, название которой всем известно! Не знаю, что такого я ему сделал, за что он мстит мне? Быть может, по неосторожности я отдавил ему лапу? Быть может, похитил его детенышей? Что сказать об этих предположениях: оба они представляются весьма сомнительными и не выдерживают сколько-нибудь серьезной критики; нелепость их так велика, что может вынудить меня пожать плечами и даже усмехнуться, хотя насмешничать нехорошо. Эй, черный тарантул, берегись: если ты не можешь привести в свое оправдание ни одного неопровержимого силлогизма, то рано или поздно, однажды ночью отчаянным усилием угасающей воли я все-таки заставлю себя очнуться, разгоню злые чары, не дающие мне пошевелиться, и раздавлю тебя двумя перстами, как студенистую каплю. Однако мне смутно помнится, будто бы я сам когда-то позволил тебе безнаказанно взбираться на мою цветущую грудь и подползать к лицу, а если так, то, значит, я не вправе препятствовать тебе. О, кто бы помог мне распутать сбивчивые воспоминания! В награду за услугу я отдал бы ему всю кровь, какая осталась в моих жилах, всю, до последней капли, а ее, пожалуй, еще наберется с добрых полкубка». Так говорил он и снимал с себя одежды. Затем поставил на край кровати одну ногу, другою оттолкнулся от сапфирного пола и, осуществив рывок, оказался в горизонтальном положении. Сегодня он решил не смыкать глаз, чтобы дать отпор врагу. Но разве не принимает он такое же решение каждый раз, и разве каждый раз не рушится оно, наталкиваясь на неясный образ рокового, давнишнего обещания? Он замолкает с грустною покорностью, ибо клятва всегда была для него свята. Величественным жестом набрасывает на себя шуршащий шелк, но не опускает полог и не завязывает золотых его кистей; раскинув смоляные кудри по бархату бахромчатой подушки, нащупывает на шее зияющую рану, в которой, как в гнезде, устраивается тарантул, и на лице его написано блаженство. Он тешится надеждой (потешьтесь вместе с ним и вы!), что нынешнею ночью в последний раз увидит чудовищного кровопийцу, он жаждет только одного: чтобы мучитель поскорей покончил с ним, и для него отрадой будет смерть. Смотрите, из-под пола, из дырки в углу, осторожно высовывает голову огромный матерый паук. И все это уже не на словах. Он чутко вслушивается, не уловит ли челюстями какого-нибудь звукового колебания в атмосфере. Увы! все это — реальность, и, хотя восклицательным знаком впору завершать здесь каждое предложение, это не причина, чтобы не ставить его вовсе! Уверившись, что вокруг тихо, паук, не утруждаясь дальнейшим размышлением, вытаскивает из гнезда одну конечность за другой и в несколько шагов оказывается у одинокого ложа. На миг он приостановился, но колебался недолго. «Отменять пытку еще рано, — рассудил он. — Прежде надо объяснить осужденному, за что он обречен на вечные муки». Забравшись на постель, паук подполз к самому уху спящего. Если хотите услышать его речи от слова и до слова, то выбросьте из головы все посторонние предметы, загромождающие просторные галереи ума, и воздайте должное вниманию, которое я оказываю вам, допуская лицезреть сцены, как я полагаю, интересные для вас, в то время как никто не помешал бы мне держать при себе все, о чем я здесь рассказываю. «Проснись, остывший пепел страстей, проснись, иссохший скелет! Исполнился срок — десница правосудия остановилась. И ты получишь разъяснение, которого так жаждал. Слышишь? Но не пытайся шевельнуться: сегодня ты еще во власти нашего гипноза, ты все еще парализован, зато теперь в последний раз. Скажи, какие чувства пробуждает в тебе имя Эль-синор? Ты позабыл его! А гордый Реджинальд, он тоже не оставил никаких следов в твоей непогрешимой памяти? Взгляни, это он прячется в складках занавеси, он тянется к тебе, но не осмеливается заговорить из робости, ведь он еще застенчивей меня. Сейчас я кое-что расскажу тебе из времен твоей молодости, и ты все вспомнишь…» Паук раздвинул свое чрево, и двое юношей в синих одеждах, с огненными мечами, вышли из него и встали по сторонам ложа, словно на страже священного сна. «Вон тот, кто и сейчас не может оторвать от тебя глаз, столь сильна его привязанность, — его первого ты взыскал своей любовью. Ты часто бывал с ним слишком резок, он страдал. И всячески старался ничем не вызвать твоего неудовольствия — но тут не мог бы преуспеть и ангел. Как-то раз ты пригласил его с собою искупаться в море. Точно пара лебедей, вы бросились в воду с высокой скалы. И, отменные пловцы, поплыли в толще вод, соединив вытянутые вперед руки. Так протекли минуты. Наконец, в изрядном отдалении от берега, вы вместе вынырнули; ваши волосы перепутались, соленые струи стекали с них. Но что произошло там, под водою, отчего тянется по волнам длинный кровавый след? Меж тем ты тотчас поплыл дальше и будто бы не замечал, что твой товарищ слабеет. Он выбился из сил, ты же мощными гребками удалялся к туманной дымке горизонта. Он звал на помощь, ты же оставался глух. Трижды разнесся, подхваченный эхом, глас Реджинальда, трижды выкликнул твое имя, ты же трижды ответил ему ликующим возгласом. Берег слишком далек — ему не добраться, и он поплыл вслед за тобою, чтобы догнать и обрести желанный отдых, держась за твое плечо. Без малого час продолжалась эта погоня жертвы за охотником, твой друг терял последние силы, ты же словно набирался новых. Но наконец, отчаявшись сравняться с тобою в быстроте, он сотворил короткую молитву и вручил свою душу Всевышнему; перевернувшись на спину, он распластался, так что было видно, как сотрясается младая грудь от бешеных ударов сердца, и, отбросив все надежды, приготовился к смерти. Твои же могучие руки вспарывали морскую гладь уже в непроглядной дали, унося тебя все вперед и вперед, со скоростью идущего на дно стремительного лота. На счастье, в это время мимо проплывала лодка: рыбаки, расставив в море сети, возвращались на берег. Они заметили бесчувственного Реджинальда, решили, будто он — последний уцелевший после кораблекрушения и подняли его в свой челн. На правом боку у него обнаружилась рана, столь небольшая и вместе столь глубокая, что опытные моряки признали: ни рифы, ни камни не могли оставить подобного следа. Лишь колющее оружие, нечто вроде острейшего стилета, могло быть причастно к возникновению такого крохотного отверстия. Но ни тогда, ни после Реджинальд не пожелал открыть, что