Мы машинально все шагали и шагали в строну платформы, как вдруг меня просто пригвоздило к земле внезапной мыслью, и я сказал жене: «Послушай, давай никуда не поедем, а я сбегаю за фотоаппаратом, и мы пофотографируем их хоть часок, потому что завтра – завтра будет другой день, и мы их не увидим. А потом – будет вообще потом, и их, может быть, не будет уже никогда. Ведь я такого ни разу еще не видел…»

Я сбегал за фотоаппаратом: они не исчезли, только гуще клубился запах горячей травы и зрелого лета. И я снял все так, как придумал – «лето бабочек», потому что я знаю – еще день, два, и оно пройдет. Пойдут грибы, полетит желтый лист с березы, станет холодать по ночам, лисички пойдут, подосиновики, белые – а бабочек не будет. Так бывает всегда, ибо свойство жизни – ее быстротечность: вот лежат нерушимые снега, а потом на два дня встают белые туманы, и свет из дачных окон похож на свет иллюминаторов подводной лодки, а потом – все!.. Туманы пролизали снег до земли, и наступает время воды, и в полях за железной дорогой вспухают зеленоватые реки, и кажется, конца не будет этим талым водам… А вскоре на проталинах зацветает мать-и-мачеха, потом уж и с одуванчиков пух летит, вскипает жара, весь поселок блестит молодою жестью, стучат молотки, пахнет стружками и краской, потому что рабочие – они лучше всех знают, что все быстротечно. А потом приходят июльские ливни, и роют, роют землю и мозг, и вот будто конца им не будет – а оказывается, что все уложилось от вчерашней заутрени до послезавтрашней вечерни, колокола отзвенели, грянула жара, наступило лето бабочек. А что будет завтра, я не знаю, любовь моя…

Вот. И в результате мы два часа провозились с этими бабочками, обливаясь потом и отбивая атаки слепней, и это был уже не рай, но та добротная половина ленты Мёбиуса, где владычествует вдохновенный труд. А когда все было кончено, солнце уже клонилось к закату, орал кот, прося причитающихся ему «Бычков в томате», и мы, абсолютно счастливые, сидели под яблоней и курили, потому что все быстротечно и такого дня, как этот, точно не будет, а мы прожили его отлично. Поэтому кури, а потом целуй меня, целуй, ночь коротка, и только беспощадно-назойливо, как деревянная трещотка, кричит, распиливая время лета, птица-коростель…

Я давно хотел посадить рядом с домом цветы. Один куст жасмина, растущий у крыльца, – слабый аргумент в оформлении такой декорации, как старинная писательская дача в Переделкине. Цветов нужно больше, много больше. Разумеется, клумбу мне вряд ли удастся создать под пологом широколистных кленов. Но могу посадить какой-нибудь цветущий кустарник – жимолость или шиповник. Я вспомнил, что много шиповника растет в заброшенных огородах по ту сторону железной дороги. Недолго думая, я взял брезентовые рукавицы, рюкзак, лопату и отправился на поиски.

Там, за железной дорогой, когда-то было село Федосьино. Теперь от него осталась только церковь на окраине Новопеределкина и дико смотрящаяся в голых полях аллея лиственниц, когда-то обрамлявших улицу. Дома же федосьинские все до единого снесли, то есть пожгли, жителей расселили тут же, в новостройках, но деревня еще долго не хотела умирать, и очень скоро она в очередной раз реинкарнировалась в каких-нибудь двухстах-трехстах метрах от последних домов города, но уже не в виде поселения, а в виде чудовищных огородов, обнесенных заборами из обожженного железа крыш, для верности перевитого колючей проволокой. С внешней стороны владельцы обсадили свои огороды зверским, непролазным шиповником и колючей малиной. Ничего с этим поделать было нельзя, деревенские привыкли к земле и должны были ее обрабатывать, чтобы не умереть от тоски, и вот за этими адскими заборами они устроили свой маленький рай: грядки с морковкой, укропом, клубникой и картофелем. Они сделали себе навесы от солнца, чтоб в летний полдень, присев в тени, отереть с лица соль пота своего, чтобы весною слушать соловьев, щелкающих в кронах уцелевших яблонь, а осенью пережидать дождь, омывающий выкопанные из земли плоды нового урожая. И ничего нельзя было поделать с ними, как нельзя было взять приступом их огороды, хотя снаружи они походили на какие-то чудовищные застенки, а осенью под крики ворон железные заборы скрипели и стонали так, что у проходящего мимо от ужаса волосы шевелились на голове. Казалось, так будет всегда, но прошло лет пятнадцать, и те люди, что привыкли работать на земле, состарились и умерли, а их дети уже не хотели копать землю и сажать картошку. Они накупили машин и превратились в обыкновенных бомбил или даже в представителей разнообразных нужных городу профессий. А брошенные огороды, которые поначалу облюбовали для своих игр мальчишки, медленно, но верно стали исчезать: колючая проволока сделалась ломкой, железо проела ржа, скрепы распались, все рухнуло, и только могучая крапива – верная спутница запустения – все еще бушует над огородами федосьинцев, как океан забвения.

Я перешел железную дорогу и почти сразу же обнаружил прекрасную заросль розового шиповника у покосившегося ржавого забора. Кузнечик кипятился в знойной высокой траве. Я подрубил крапиву вокруг шиповника и вонзил лопату в землю. Если кто-то не в курсе, скажу, что шиповник размножается в основном вегетативно, пуская под землей длинные корни, на которых вырастают потом все новые и новые кусты, которые в свою очередь тоже пускают корни, – и так до бесконечности, так что в идеале получается непролазная, великолепно цветущая и благоухающая глущоба, достойная партизан Корсики. И главное в деле выкапывания шиповника – найти корень или два, на которых держится куст, и обрубить их. В общем, дело спорилось, я довольно скоро нашел корни, которые нужно было рубануть, но в то же время жара и колючки делали свое дело, и я, наверное, довольно попыхтел, копая. Чтобы облегчить себе дело и обнажить корни получше, я надел рукавицы и потянул куст из земли. Но брезент не помог, и пара шипов до крови впилась мне в ладонь.

– Черт! – сказал я.

– Что вы тут делаете? – в тот же миг в каком-нибудь полуметре от меня прозвучал женский голос.

Хуже всего, что раздался он из-за забора, прямо из-за ржавых листов железа: этот огород, значит, не был заброшен, кто-то еще доживал свое счастье на нем, а это не входило в мои планы. Но, с другой стороны, облюбованный мною куст был хорош, да и я изрядно потрудился над ним, так что отступать мне не хотелось.

Поэтому я сказал возможно более грубым голосом:

– Ничего.

– Как это ничего, когда я слышу, что вы тут копаете?

– Нет, – сказал я и рубанул по корню лопатой. Лопата была острая, но корень не поддался.

Я опять рубанул.

– И вам не стыдно?

Я подумал, что стыдно, и еще раз ударил по корню лопатой. Пожалуй, еще разок, и он обрубится.

Но в это время на дорожке появился мужик.

– Вы это что? – возмущенно сказал он.

– А вы не видите? – мрачно спросил я. Мне что-то стала не нравиться вся эта история.

– Зачем вы выкапываете шиповник? Не вы же сажали! – возмущенно вскричал мужик. Подходить близко он побаивался: я был сильнее и моложе его, к тому же он впопыхах забыл захватить какое-нибудь смертоносное орудие, а у меня в руках была лопата.