Кира надеялась хотя бы в обеденный перерыв поговорить с Ольгой. Утешиться, зарядиться оптимизмом и неиссякаемой энергией. Но Липкина дулась. Как только Скворцова зашла в обеденную каморку со своим пластиковым судочком, Ольга в полнейшем безмолвии прошагала вон и отправилась на обед с Леночкой. С этой непроходимой дурой, которая ничего серьезнее женского журнала в жизни не читала и непонятно, как вообще попадала вилкой в рот.

Все просьбы о прощении улетали в никуда. Ольга была в сети, но на сообщения не отвечала. Кира не выдержала и сама пошла в бухгалтерию, уселась на край стола Липкиной и отчетливо извинилась. Дважды.

– У меня много работы, – отчеканила Ольга в монитор.

– Да я сама не знала, что у меня с Эриком! Не хотела говорить, потому что он тебе не нравится…

– Кир, я переживала за тебя! – Ольга поджала губы, но все же взглянула на подругу. – Думала, ты страдаешь, не можешь себе найти мужика. Жалела тебя. А ты просто развлекалась. Все это время ты встречалась с этим слащавым армянином, с кобелем, каких свет не видывал. А мне вешала лапшу про одиночество. Так не поступают с друзьями.

– Да не встречаюсь я с Эриком! – отчаянно воскликнула Кира. – И он не кобель…

– Ну ясно. А вчера он тебя по дружбе чуть не сожрал посреди офиса? Хоть бы постеснялись…

– Он просто хотел меня позлить.

– Я заметила! С таким-то букетом! И те розы, наверное, от него были! Ну ты и…

– Да не от него! От Кати. Она просто извинялась.

– Только не делай из меня идиотку, – Ольга презрительно скривилась.

– Правда! И Эрик… Он просто предложил быть донором!

– Как благородно. Мои поздравления.

– Оль, ну пожалуйста! Не обижайся! – Кира коснулась ее плеча, но Липкина с такой злостью посмотрела на руку предательницы, что Скворцовой пришлось отстраниться. – Меня уволили сегодня.

На мгновение на лице Ольги мелькнуло сочувствие. Но тут же исчезло, сменившись обидой и непробиваемым упрямством.

– Надеюсь, ты недолго останешься без работы, – произнесла она и нарочито увлеченно застучала по клавиатуре.

– Да ну тебя… – Кира пошла к себе.

Ее накрыла апатия. Слишком много перепадов настроения за последние дни. Она искренне надеялась, что здоровый пофигизм станет последней ступенью. Взяла пальто и, показав прыщавому Роману средний палец, оставила на столе Локоткова заявление. На сегодня она закончила работать. Что, в конце концов, они могли ей сделать? Уволить еще раз?

Эрик так и не объявился. Ни в этот день, ни на следующий. Пропал. Не звонил, не писал, не караулил с розовым телефоном или гладиолусами у подъезда. Не звал в кафе и не беспокоился о том, сыта ли она. А она ела лепешку из осетинской пекарни, и впервые ей было этого недостаточно.

Квартира казалась пустой и холодной, и не только потому, что октябрь принес заморозки, а отопления еще не дали. Все ее существование превратилось в одни длинные, бесконечные сумерки. Не те, что с вампирами и полуголыми оборотнями, а те, что серые, промозглые и безрадостные.

Самостоятельность внезапно превратилась в одиночество. Теперь Кира была бы рада даже присутствию болтливой Кати или любопытной Ольги. Но всех она оттолкнула своим стремлением к независимости. Всех – и главным образом Эрика. И глядя на довольного жизнью Линукса, Кира отчаянно завидовала его самодостаточности. Как он не сходит с ума в четырех стенах? Как умудряется развлекать себя? Понятно, что с такой гибкостью не нужна вторая половинка.

Против воли всплывал в памяти ужин у родителей Эрика. Шумные девчонки, ворчливый, но добродушный папа Геворг и маленькая искусница Элинар. Кира смотрела, как зажигаются окна в доме напротив, и думала, что там, у кого-то, сейчас накрывают к столу. Дети бегают с машинками и рисуют на обоях, мама помешивает печенку в подливке, про которую обязательно потом кто-нибудь скажет «фу». Зато если доесть – дадут на десерт кусок шарлотки с молоком. Папа заходит с работы, весь холодный, пропахший осенью, с красными от ветра щеками.

– Что купил, что купил? – кричат дети.

И он достает из внутреннего кармана яркие пачки конфет. И все весело виснут у него на шее, получая свою порцию колючих небритых поцелуев.

– Только после ужина! – строго предупреждает мама, и разноцветные сладости кочуют на верхнюю полку, подальше от шаловливых рук.

Примерно так было в детстве Киры. Вряд ли за те годы, что она отстраивала великую женскую независимость, что-то существенно изменилось. Она так стремилась убежать от чего-то, что забыла, куда бежит. И вдруг оказалась в тупике.

Фирма, которой она отдала здоровенный отрезок жизни, выбросила ее как ненужную вещь. И она ведь была ею! Она ведь действительно была никому не нужна. Даже мама – и та давно махнула на нее рукой, отчаявшись вырастить что-то стоящее.

У Киры остался последний шанс избавить себя от одиночества. От участи старой безумной кошатницы. Шанс стать матерью. Единственное, ради чего стоило отдать все. Гордость, самоуважение и все основы феминизма.

Кира сдалась. Выкинула из дома остатки барной коллекции, чтобы не было искушения спиться. Повесила на холодильник график температуры. И едва кривая опустилась до нужной отметки, вытащила из глубины гардероба кружевное белье, подкрасила ресницы и прямо в шесть утра, пока еще толком не рассвело, отправилась по знакомому адресу. С запасом – чтобы хватило времени до начала рабочего дня.

Стучать и звонить пришлось довольно долго, пока наконец, щурясь и зевая, из-за двери не показалась бородатая физиономия.

– Ну, Эрик Саакян, – торжественно произнесла Кира. – Доставай свою тяжелую артиллерию.

Остатки сна разом слетели с лица Эрика, словно ему вкололи лошадиную дозу кофеина.

– Ты серьезно? – с недоверием спросил он.

– У меня овуляция, Саакян. Не время для шуток.

Он молча отступил внутрь, пропуская раннюю гостью.

– Я пойду мыть руки, – деловито сообщила она, вешая пальто. – Если тебе надо что-нибудь сполоснуть – вперед.

– Романтика так и прет…

– Мне на работу к десяти. И я не завтракала. Прелюдии оставим на другой раз.

– Значит, тебя не уволили?

– Уволили, Эрик. Уволили. Отрабатываю две недели на техподдержке. Слушай, если ты настроен поболтать, то я обязательно позвоню вечером и расскажу тебе все подробности. А сейчас – расчехляйся.

Кира исчезла в ванной, похлопала себя по щекам, чтобы не сдрейфить. Точнее, чтобы за внешней уверенностью спрятать животный страх, который съедал ее изнутри.

Уступила место Эрику и, пока он шумел водой, прошла в спальню.

Кровать, еще теплая и смятая после ночи. Черная атласная простыня. Разумеется, уж кто-кто, а Саакян точно счел бы ниже своего достоинства спать на ситце в ромашку. И как только он не соскальзывает с этой гладкой ткани? Но нет, для Эрика главное – стиль. И черно-белая фотография Нью-Йорка на стене, и пушистый ковер, на который даже наступать страшно. И идеальный порядок. И только кучка семейных снимков на полке выбивается из общего холостяцкого антуража.