Мудрость, философия, смирение: как они, сложившись в столбик, встанут против смертельного ужаса? В качестве примера приведу вам Гёте. Когда один из мудрейших людей своего времени перевалил за восемьдесят, у него были все те же не тронутые возрастом умственные способности, превосходное здоровье и всемирная слава. Он никогда не скрывал своего скепсиса относительно идеи жизни после смерти. Заботы о бессмертии он считал занятием для праздных умов, а тех, кто в него верил, — людьми слишком самонадеянными. Его веселая и весьма оригинальная позиция была такова: если, закончив жизнь, он обнаружит, что за ней есть еще одна, то, конечно, обрадуется; но меньше всего хотелось бы встретить там тех зануд, что всю земную жизнь разглагольствовали о своей вере в бессмертие. Слушать, как они кудахчут «Мы были правы! Мы были правы!», в той жизни было бы еще невыносимее, чем в этой.

Возможно ли представить себе позицию более здравую и мудрую? Гёте продолжал работать, будучи глубоким стариком, и закончил вторую часть «Фауста» летом 1831 года. Спустя девять месяцев он заболел и слег. В один из последних дней его мучили страшные боли, но, даже утратив способность говорить, он вычерчивал буквы на ворсе лежащего на коленях коврика (по-прежнему внимательно следя за соблюдением правил пунктуации — замечательный пример того, как оставаться собой до конца). Верные его друзья утверждали, что умер он благородно, даже по-христиански. Правда же, какой она раскрылась в дневниках его доктора, была такова: Гёте «охватили жуткий страх и возбуждение». Причина такого ужаса была очевидна доктору: Гёте, мудрец Гёте, человек, который все видел в перспективе, не избежал того трепета, который обещает нам Шервин Нуланд.

У Тургенева был такой жест, легкое мановение руки, с помощью которого неприятный и не имеющий ответа вопрос исчезал в славянском тумане. В наши дни фармацевтика сделала общедоступными и жест и туман. Когда у матери случился первый удар, врачи, следуя заведенной практике — и не предупредив родственников, — накачали ее антидепрессантами. И хоть она и была сердита и в глубокой растерянности, а временами «совсем съехавшей», в депрессию она, наверное, не впала. Отец, проделавший этот путь до нее, часто имел вид человека, находящегося в глубокой депрессии, и сидел, обхватив голову руками. Я воспринимал это как естественную и логически объяснимую реакцию, принимая во внимание: а) обстоятельства, б) его темперамент, в) тот факт, что он был женат на моей матери. Возможно, в будущем медики разработают методику, позволяющую управлять той частью мозга, которая обдумывает собственную смерть. Как с помощью морфиновой капельницы мы сможем одним щелчком контролировать собственное настроение и чувства относительно приближающейся смерти. Отрицание: щелк. Гнев: щелк-щелк. Торг — о, так уже лучше. И тогда мы, наверное, сможем защелкать себя не только до Принятия («Вот я и на смертном одре — вот оно как»), но и до полного Одобрения; и все это покажется нам обоснованным, естественным, даже желанным. Закон сохранения энергии станет нам утешением — ничто в этой вселенной не исчезнет бесследно. И мы станем благодарить за выпавший нам шанс на жизнь, когда столько триллионов потенциальных людей и вовсе не явились на свет. Мы согласимся, что «всему — свой срок», и станем думать о себе, как о фрукте, который и сам рад упасть с ветки, как об урожае, спокойно ожидающем сбора. Мы будем с гордостью освобождать место другим, как другие когда-то освободили его для нас. И средневековый образ птички, влетающей в ярко освещенную залу с одной стороны и вылетающей с другой, станет нам утешением и опорой. И что, в конце концов, может быть для нас полезнее, чем умирающие животные? Добро пожаловать в Район Самоуспокоения.

И вы, и я, вероятнее всего, умрем в больнице: и это будет современная смерть, почти без всяких обрядов. В Шитри-ле-Мин крестьяне сжигали солому из матраса умершего, но саму ткань оставляли. Когда умер Стравинский, Вера, его вдова, завесила все зеркала в помещении; кроме того, она старалась не прикасаться к его трупу, поскольку верила, что дух живет в нем еще сорок дней. Во многих культурах двери и окна открываются настежь, чтобы душа могла улететь на волю; и по той же причине не следует стоять или наклоняться над покойным. Больница покончила со всеми этими обычаями. Теперь вместо обряда у нас бюрократическая процедура.

На двери отдела регистрации рождений и смертей в Уитни значилось «ПОСТУЧАЛИСЬ — ЖДИТЕ». Пока мы с мамой ждали, мимо нас по коридору в направлении регистрации браков проследовала игривая парочка. Регистраторше было под сорок, на стене у нее висели две тряпичные куклы, а на столе лежал толстый том Мейв Бинчи[45]в мягкой обложке. Учуяв в ней читательницу, мама сообщила, что ее сын — тоже писатель (я пережил маленькую смерть): «Джулиан Барнс, слышали о таком?» Но регистраторша не слышала; и общей темой для литературной беседы послужила телевизионная экранизация романа «Пора танцевать» Мелвина Брэгга[46]. Затем начались вопросы и безмолвное заполнение анкет. Потом, уже в самом конце, регистратор заслужила одобрение моей матери, даже не предполагая об этом. Мама потянулась, чтобы подписать свидетельство о смерти своего мужа, когда чиновница воскликнула: «Ну не чудо ли, в каком идеальном состоянии у вас ногти!» И это было правдой. Ее ногти — это то, из-за чего она предпочла бы стать глухой, нежели ослепнуть.

Спустя пять лет я получал свидетельство о смерти матери уже у другой женщины, которая, работая, как метроном, была совершенно лишена навыков — или дара — общения. Вся информация была заведена, подписи проставлены, дубликаты сделаны, и я уже поднимался, чтобы уйти, как вдруг мертвенным голосом она произнесла четыре бездушных и бессмысленных слова: «На этом регистрация закончена». Сказано это было тем же механическим тоном, каким гуманоидные боссы Футбольной ассоциации, вынимая из бархатного мешочка последний шар слоновой кости, объявляют: «На этом жеребьевка одной четвертой финала кубка ФА закончена».

На этом заканчиваются и мои семейные предания. Для себя хотелось бы чего-то большего. Я вовсе не против, если вы постоите над моим смертным одром, — доброжелательное лицо будет кстати, хотя едва ли это возможно в два ночи в не укомплектованной персоналом больнице. Я не жду, что после моей смерти откроют настежь все окна и двери, не в последнюю очередь потому, что в случае кражи страховая компания откажется возмещать ущерб.

А вот надгробию я был бы рад. В последний год жизни, зная, что приговорен, Жюль Ренар стал регулярно посещать кладбища. Однажды он отправился навестить братьев Гонкур к их могиле на Монмартре. Младший брат был похоронен в 1870 году; старший, Эдмон, в 1896-м, и Золя произнес тогда надгробную речь. В своем «Дневнике» Ренар отметил: их писательская гордость была такова, что они не стали даже упоминать свою профессию. «Два имени, под каждым даты жизни, они думали, этого будет достаточно. Hé! Hé! — В такой чудной французской транскрипции Ренар изображает саркастический смешок. — На это нельзя полагаться». Но чем является такая простота — проявлением тщеславия, уверенностью, что в грядущем все будут знать, кем они были, или, напротив, желанием избежать бахвальства? А может, она продиктована здравым пониманием того, что ни один ушедший в историю писатель не застрахован от забвения? Интересно, что написано на могиле Ренара.