Веки умирающего затрепетали, и он простонал:

— Я не понимаю. Говори по-латыни.

Ошеломленный Марко повиновался.

Солдат выдохнул:

— Батавская кавалерия, вторая ала, иностранные войска, база на Дунае.

— Не готы?

Солдат едва заметно усмехнулся.

— Не готы.

— Но почему? Кто вас послал?

— Мы ждали приказа… Мальчик…

Но сознание умирающего солдата уже померкло, и внутренним зрением он видел лишь свет впереди и протянутые ему навстречу руки жены, стоявшей на освещенном солнцем лугу за рекой.

Голова его упала на плечо, и дыхание остановилось.

Марко аккуратно положил его на землю. Его враг. Его римский брат по оружию.

Оба офицера ощутили рядом чье-то присутствие. Мальчик стоял позади.

— Они были римлянами, — сказал он.

Люций покачал головой.

— Это римляне, — настаивал Аттила. — Их послали убить меня.

— Это батавы, чужеземцы, — пробормотал Люций.

— Одно и то же.

— Я понял это по тому, как они сражались, — произнес Марко. — Все было неправильно.

Он посмотрел на своего товарища офицера. Никогда еще Марко не видел, чтобы он так пал духом. На глазах у Люция всю его верную, любимую центурию за два кровавых часа стерли с лица земли — по непостижимому, вероломному приказу Рима. Люций так низко опустил голову, словно ее увенчала свинцовая корона.

Марко чувствовал то же самое. Но в любом случае для них здесь больше ничего не осталось. И идти им тоже некуда. И он сказал:

— Вношу предложение. Никто не ожидал такого сопротивления — да и вообще сопротивления. Будем считать, что мальчика-гунна у нас отобрали. Мы с тобой отправляемся в Равенну и докладываем, что военный отряд готов схватил мальчика. И его никто больше не увидит. — Марко покосился на Аттилу. — Извини, сынок, но я сомневаюсь, что тебе предложили бы горячую ванну и теплые одеяла. — Он снова обернулся к Люцию. — До Ульдина дойдет слух, что его внук взят в плен и, вероятно, убит, готами. Такого оскорбления не стерпит ни один вождь гуннов.

Люций хранил зловещее молчание.

Зато мальчик пришел в восторг.

— И он нападет на готскую армию Алариха? Нападет сзади, как они собираются напасть на Рим?

Люций покачал головой и тяжело вздохнул.

— Как я уже говорил, — очень тихо произнес он, — я рад, что я всего лишь немой тупоголовый солдат, а не политик.

Он говорил невыразимо устало. Кроме того, он уже понял, что им не следовало вести подобного разговора в присутствии мальчика.

Но Аттила услышал и понял. Его раскосые львиные глаза горели.

— Я знаю, кто отдал приказ, — негромко сказал он. — Я понимаю.

Марко попытался выпрямиться, но слабо застонал и упал на колени, хватая руками пустоту.

Люций тут же оказался рядом:

— Марко?

Марко неуклюже повернулся и сел, уронив голову. Ему казалось, что в его до сих пор такой могучей шее не осталось сил.

— Марко, только не ты!

— Пора, друг, — ответил центурион. — Сегодня час пробил для многих из нас.

Дело было в его ране. Он не обращал на нее внимания, как и всегда не обращал внимания на раны.

— Или они исчезнут, — говаривал он, — или ты.

До сих пор верх брал он. Но на этот раз все было по-другому…

Все его тело похолодело, конечности задрожали.

Люций выкрикнул его имя и приказал ему встать.

— Встань на ноги, солдат! — Ему казалось, что он может даже ударить Марко.

— Еще несколько минут, офицер, — попросил Марко. Прощай, тепло. Привет, холодная вечность. Он уже ничего не видел. — Да сохранят тебя боги, — прошептал он. — Было здорово служить с тобой.

И он перекатился набок и скорчился на земле, мягко улыбаясь. Это большое, мускулистое, покрытое боевыми шрамами тело свернулось калачиком, как младенец в утробе матери.

Что в начале, то и в конце. Теперь он дышал почти беззвучно, прижав руки к животу, а из-под туники сочилась кровь. Люций стоял над ним, горько ощущая потерю, потеряв дар речи от гнева. Марко перестал дышать. Кровь перестала сочиться…

Аттила отвернулся, удивляясь самому себе — он не мог этого видеть, не мог этого слышать. И он пошел по полю боя на поиски мула.

Люций с воем упал на колени, вцепившись в широкие плечи центуриона. Он поднял его тело, положил поседевшую голову себе на колени и зарыдал.

Через несколько минут Аттила вернулся. Он вел за истлевшую веревку мула. Люций все еще стоял на коленях рядом с центурионом.

Мальчик немного постоял возле него, а потом тихо сказал:

— Я ухожу.

Люций кивнул.

Мальчик немного помялся, потом добавил:

— Я уже говорил — с Римом покончено. Ты должен вернуться в Британию.

Люций не ответил. Он не знал, что сказать. И внезапно почувствовал, что латинские слова — язык Рима — застрянут у него в горле, как рыбья кость.

— На родину, — настойчиво сказал мальчик.

Люций кивнул. Его родина. Земля его сердца. И произнес на языке своего народа:

— Mae hiraeth arnath Britan. Мое сердце тоскует по Британии.

Мальчик не знал языка кельтов, но этого и не требовалось. Он понял каждое слово, так страстно говорил Люций.

И все-таки Аттила не уходил. А потом сказал:

— Я обязан тебе жизнью. Я этого не забуду.

И тогда Люций обернулся.

— Не забудь, — негромко проговорил он. — В грядущие годы.

Он смотрел, как мальчик забирается на мула, не выказывая ни малейших следов усталости, словно утренняя отчаянная битва была для него не больше, чем прогулка по лугу.

— Будь осторожен, юноша.

Аттила кивнул.

— Я выживу.

По лицу Люция скользнул призрак улыбки.

— В этом я не сомневаюсь.

Мальчик лягнул костлявые бока мула, и тот, пошатываясь, побрел через плато, на север. И скрылся за деревьями.

Люций долго смотрел ему вслед.

Среди жары и безмолвия, отмахиваясь от жужжащих прожорливых мух, одинокий римский солдат рубил в окружающем лесу хворост и сваливал его в кучу в центре заградительного кольца. На хворост он сложил колья заграждения, устроив таким образом погребальный костер, и отнес на него тела погибших. Подняв двадцатый труп, он понял, что больше не в силах сделать что-нибудь в этот день, и заснул полуобморочным сном без всяких сновидений. На следующий день, несмотря на мучительную боль в каждой клеточке тела и души, он устроил на погребальном костре остальные тела. Последним лег центурион.