Она чувствовала себя в безопасности дома, в Константинополе, – и лишилась всего, что когда-то было ей знакомо. Затем ей стало немного спокойнее в доме Палладио, но оттуда пришлось бежать. Этот остров был не самым лучшим местом, которое можно назвать своим домом. Однако здесь у неё было своё жилище, свои обязанности и человек-птица.

Монахини перешли от терпимости к ней к вежливости и дружелюбию. Бадесса смягчилась до того, что рассказала Фейре о своем детстве в Отранто. Название этого итальянского прибрежного городка было хорошо известно Фейре; все турки знали его, ведь именно там османы перебили все население. Ни одна из них не заикнулась об этой резне во время беседы, тем более что она произошла задолго до рождения Бадессы; но Фейра, возвращаясь к Тезону после их краткого разговора, не могла отделаться от ощущения, что Бадесса хотела извиниться за что-то.

Карлик Салве тоже стал её верным другом. Тихий, чувствительный мальчик иногда приходил к ней вечерами и выказывал такую мудрость, которая никак не вязалась с его косноязычием. Потихоньку она начала обучить его выражать свои мысли. Иногда его слова поражали её; она привыкла говорить с ним, как с ребенком, но он не был ребенком. Он ей нравился – даже больше, чем его отец Бокка, который временами смотрел на неё так, что её это пугало. Зная, что сторож – благочестивый человек, она предполагала, что ему не хватает терпимости, чтобы закрыть глаза на её веру, как это сделали монахини.

Иногда Фейра вспоминала про команду “Il Cavaliere” и Таката Тюрана, её прежнего товарища. Вероятно, он уже погиб от чумы, и она оплакивала его смелость. Но теперь все они, даже отец, казались частью совсем другой жизни; бесплотные, как призраки или силуэты театра теней карагез, в который она ходила в Бейоглу. Каждую неделю она все ещё складывала цехины в желтую туфельку, но все реже и реже думала о Константинополе. Время шло, и жители Лаззаретто Ново стали её жизнью.

Особенно один из них.

Человек-птица стал её неизменным противником. Он был словно заноза или комар, от которого никак не отделаться. Но её споры с ним и их борьба за правила, по которым должен жить Тезон среди всех этих смертей и болезней, помогали ей, как ни странно, чувствовать биение жизни больше, чем когда-либо. Больница превратилась в крепость, которую они осаждали; она была Саладином, а он Ричардом Львиное Сердце, а Тезон – их Священным Городом. Ни Восток, ни Запад не могли возобладать, и полководцы обменивались рукопожатиями почти ежедневно.

Многие месяцы Фейра спорила с человеком-птицей о его методах. Девушка знала, что в Падуе процветала мода на хирургию, а лечение травами постепенно затухало, но она не понимала, каким образом его нескончаемые пиявки и вскрытие бубонов помогали больным. А он не понимал, как письма, которые она носила между поселением и Тезоном, или пение детских песенок могло поднять настроение пациентам. Фейра не говорила ему, как именно она убедилась в неэффективности вскрытия бубонов, которое она использовала как последнюю надежду, чтобы спасти отца, и потерпела неудачу. Она знала, что во всех своих медицинских принципах человек-птица опирается на учение Галена, греческого язычника, которое ей казалось карточным домиком. Она пыталась убедить врача, что смертность среди оперированных им намного выше, чем среди тех, кого он оставил в покое, но тот и слышать не хотел.

Аннибал утверждал, что речь идет о балансе: кровопускание, пиявки и вскрытие бубонов восстанавливают естественный баланс биологических жидкостей организма. В этом их взгляды не так уж и разнились, и Фейра попыталась объяснить ему принцип мизана – баланс между телом, разумом и душой, но здесь они снова столкнулись лбами. Он настаивал на непременном хирургическом вмешательстве.

Но кое в чем им пришлось согласиться: ни один из методов лечения, предложенных Советом по здравоохранению, не имел никакого благотворного воздействия. Человек-птица рассказал ей о враче по имени Валнетти и его «Уксусе четырех разбойников», и они вместе посмеялись над ним. Однако Фейра неожиданно задумалась: если человек верит, что ему дали лекарство, которое вылечит его, сможет ли сила этой веры оказать физическое воздействие? Так что, посмеиваясь вместе с доктором, она решила, что подход этого шарлатана Валнетти был логическим завершением мизана: медицинское воплощение превосходства разума над материей.

Когда Валентине Трианни пришло время рожать, Фейре пришлось одной бороться за младенца в домике возле колодца из-за разногласий с врачом в вопросах лечения. К тому же человек-птица считал, что занятие акушерством выходит за рамки его обязанностей. И только мать девушки помогала ей.

Роженица корчилась на кровати, её раздувшийся живот тревожно шевелился. Она мучилась уже вторые сутки. Валентина то теряла сознание, то приходила в себя, её иссиня-чёрные волосы рассыпались на подушке, словно лучи темного солнца. Её муж стоял внизу, сгорбившись над очагом и стараясь не слышать криков.

Фейра трудилась при свете свечи, и её собственная гигантская тень на стене насмехалась над ней, будто это театр теней неумелого врача. У девушки оказался узкий таз, а малыш был крупный. Фейра знала, что хорошая диета – лучший врач, поэтому жители Лаззаретто питались хорошо и дышали свежим солёным воздухом. Если бы Валентина рожала в трущобах, ребёнок мог выскользнуть, словно смазанный маслом, но здесь младенец превысил норму. Так что когда унылый звон церковных колоколов возвестил полночь, Фейра вытерла руки и сказала матери Валентины, что идёт за доктором.

Она заметила облегчение на лице старой женщины, но не оскорбилась, а обрадовалась; она поняла, что была права, когда спорила с человеком-птицей, – вера в то, что помощь близка, почти столь же благотворна, как исцеление; сам врач становился лекарством. Однако ей нелегко было прийти к человеку-птице посреди ночи и признать, что она, промучившись тридцать шесть часов, рисковала потерять и мать и ребенка, и что в данном случае операция – единственное спасение.

Воодушевлённая, она побежала сквозь прохладу ночи – и свет в окне врача вел её, словно Полярная звезда. Она постучалась в деревянную дверь – один раз, два раза, но ответа не последовало. Вдохнув холодный ночной воздух, она подняла щеколду и вошла.

Юноша сидел, склонившись над очагом. Его растрепанные темные кудри упали на лицо, и отсветы огня отливали на них медью.

Он так напряженно смотрел на пламя, что не слышал стук. Но когда она вошла, он вскочил так внезапно, что его стул опрокинулся.

– Где врач? – спросила Фейра.

Юноша невольно поднес руку к щеке, словно его застали без одежды. Вдруг он все понял. – Я врач, – сказал он.

Фейра отступила к двери. Голос был тот же, но мягче, словно очищенный от жесткой скорлупы.

– Вы врач? Но вы такой… – она не знала, как закончить предложение. Молодой? Красивый? Удивленный? Виноватый? И, казалось, загнанный в угол.

Его рука потянулась к клюву, который висел над очагом, и она подумала, что он прячется за своей маской, как она – за своей.

– Что тебе надо? Что случилось? – спросил он, и она сразу узнала своего человека-птицу: грубого, бесцеремонного.