Если падет один, падут все.

Но, во-первых, даже это не объясняет, зачем мы понадобились Аарону. А во-вторых, я уже знаю, как хорошо Виола умеет врать. А если и теперь она все придумала?

Потомушто я никогда не встану на сторону армии, — особенно после того, что они сделали с Беном и Киллианом. И неважно, правду я прочел в Шуме Прентисса-младшего или нет. Тут Виола крупно ошибается. Плевать мне на мэра — если я хочу стать мужчиной, я должен побороть свою слабость, я должен убить человека, который этого заслуживает. Должен — иначе как мне жить дальше?

Уже первый час ночи, я в двадцати пяти днях и миллионе лет от того, чтобы стать мужчиной.

Ведь если б я убил Аарона, он бы не сказал мэру Прентиссу, где видел меня последний раз.

А если бы тогда, на ферме, я убил мистера Прентисса-младшего, он бы не привел людей мэра к Бену и Киллиану, не покалечил бы теперь Манчи.

Будь я убийцей, я бы остался на ферме и помог Бену с Киллианом обороняться.

Будь я убийцей, они бы, наверное, не умерли.

И на эту сделку я готов пойти хоть сейчас.

Я стану убийцей, раз это так важно.

Вот увидите.

Местность вокруг опять дикая, река снова течет ущельями. Мы ненадолго останавливаемся у скалы и доедаем остатки пищи, не пострадавшей в драке с мистером Прентиссом-младшим.

Я кладу Манчи на колени.

— Что за таблетку ты ему дала?

— Крошку человеческого болеутоляющего, — отвечает Виола. — Надеюсь, не переборщила.

Я поглаживаю его шерстку. Он теплый и крепко спит — хоть живой, и то хорошо.

— Тодд… — начинает Виола, но я ее останавливаю.

— Будем идти как можно дольше. Я знаю, мы давно не спали, но надо бежать, пока хватает сил.

Виола молчит с минуту, а потом выдавливает:

— Хорошо.

Остатки еды мы приканчиваем в тишине.

Дождь идет почти всю ночь, и вокруг стоит жуткий грохот: миллиарды капель бьют по миллиардам листьев, река вскипает и ревет, под ногами хлюпает грязь. Время от времени до меня долетает какой-то Шум, но всегда издалека — когда мы подходим, никого нет. Возможно, это просто лесные твари.

— А опасные животные тут водятся? — спрашивает Виола, перекрикивая дождь.

— Прорва! — отвечаю я и показываю на Манчи: — Он проснулся?

— Пока нет, — обеспокоенно говорит Виола. — Надеюсь, я не…

Вопщем, мы совершенно не готовы к тому, что открывается нашим глазам, когда мы огибаем очередную скалу.

Это лагерь. Мы входим в него, замираем на месте и тут же все понимаем.

Горящий костер.

Свежепойманная рыба на вертеле.

Какой-то человек нагнулся над камнем и соскребает чешую со второй рыбины.

Человек поднимает голову.

И мгновенно — как когда-то я понял, что Виола — девочка, хотя ни одной девчонки в жизни не видал, — я хватаюсь за нож, сообразив: перед нами вовсе не человек.

Перед нами спэк.

Мир перестает вертеться.

Дождь перестает падать, огонь перестает гореть, мое сердце перестает биться.

Потомушто перед нами спэк.

Но спэков не осталось!

Они все умерли в войну.

Спэков больше нет. Совсем. Ни одного.

Однако ж передо мной стоит живой спэк.

Высокий и худой, как по визорам показывали, белокожий, с длинными руками и пальцами. Рот посреди лица, уши свисают до подбородка, а глаза чернее болотных камней. Вместо одежды мох и лишайник.

Инопланетянин. Самый настоящий.

Вот черт!

С тем же успехом можно было смять мой мир и выбросить в мусорную корзину.

— Тодд? — слышу я голос Виолы.

— Не двигайся.

Потомушто сквозь дождь можно различить Шум спэка.

Слов не разобрать, только картинки — искаженные и с неправильными цветами, — но в них я вижу себя и Виолу с потрясенными лицами.

И свою руку с ножом.

— Тодд, — говорит Виола тихим предостерегающим голосом.

Потомушто в Шуме спэка есть коечто еще. Это чувство гудит и жужжит…

Чувство страха.

Я вижу его страх.

Отлично.

Мой Шум тут же алеет.

— Тодд, — снова говорит Виола.

— Хватит повторять мое имя.

Спэк медленно встает из-за камня, на котором разделывал рыбу. Он разбил лагерь под скалой, у подножия невысокого холма. Здесь почти сухо, у костра лежат сумки и свернутый в рулон мох — видимо, постель.

А на камне рядом что-то длинное и блестящее.

Я вижу это в Шуме спэка.

Копье, которым он ловил рыбу.

— Нет, — говорю ему я.

На секунду — только на секунду — я задумываюсь, как легко мне читать его Шум — вот он стоит в реке, вот наносит удар копьем.

Но мысль эта сразу уходит.

Потомушто я вижу, как он задумал прыгнуть к копью.

— Тодд? — говорит Виола. — Убери нож.

И в этот миг спэк делает свой прыжок.

Я прыгаю вместе с ним.

(Смотрите-смотрите, сейчас увидите!)

— Нет!!! — Мой Шум так ревет, что крик Виолы кажется мне едва слышным шепотом.

Потомушто на уме у меня только одно. Я бегу через лагерь к костлявому спэку, который хочет меня убить, бегу с занесенным над головой ножом и посылаю ему свой огненно-красный Шум, полный картинок, слов и чувств, и все они об одном: о тех разах, когда я струсил. Каждая моя клеточка вопит…

Я покажу тебе убийцу!

Я подбегаю раньше, чем спэк успевает схватить копье, и врезаюсь в него плечом. Мы с глухим стуком падаем на почти сухую землю, его длинные руки и ноги обвивают меня всего. Это как драться с пауком: он бьет меня по голове, но совсем не больно. И тут я понимаю, я понимаю… понимаю…

Что он слабее меня.

— Тодд, прекрати! — вопит Виола.

Спэк отползает в сторону, но я бью его кулаком по голове, и он такой легкий, что сразу падает на груду камней, оборачивается и шипит на меня. Из его Шума брыжжет ужас и панический страх.

— ПРЕКРАТИ! — кричит Виола. — Ты не видишь, как он напуган?

— Ну и правильно! — ору я в ответ.

Потомушто меня теперь ничто не остановит.

Я шагаю к спэку, норовящему отползти, хватаю его за длинную белую лодыжку и стаскиваю с камней на землю, а он продолжает издавать страшные шипящие звуки. Я заношу нож над головой.