война, и он, и Десмонд вступили в Сорок третий пехотный полк Огайо, и оба были ранены в битве при Коринфе в 1862 году. У Десмонда раненая нога зажила быстро. Черепную травму Джека лечили долго. Он почти год пролежал в госпитале, но и после того страдал от изнуряющей меланхолии. Доктора приписывали ее синдрому «солдатское сердце». Однако я знал, что это не единственная причина.

Питера, его возлюбленного, я встретил в госпитале, когда приехал навестить Джека, только-только пошедшего на поправку. Питер дежурил у кровати Джека и с величайшей нежностью держал его за руку. Он рассказал мне, что был кавалерийским офицером, хотя ни обстоятельств своей гибели, ни своего происхождения, ни подробностей их с Джеком знакомства он не помнил. Но что он совершенно твердо знал, так это то, что Джек был великой и единственной любовью всей его жизни и что он хотел бы, чтобы Джек это знал. Мне пришлось ждать несколько месяцев, пока Джек достаточно окрепнет, потому что я не мог предсказать его реакцию и опасался навредить ему. К моему немалому удивлению, он сразу поверил моим словам.

– Я всегда знал, Заморыш, что ты не такой, как все. – Вот и все, что он мне тогда сказал, но я увидел, как он рад получить весточку от Питера.

Больше мы с ним никогда не затрагивали эту тему.

Теперь же, стоя на платформе, Джек вручил мне снятое с головы кепи.

– Это тебе, – хрипло проговорил он в своей обычной грубоватой манере.

– Не надо, Джек, оставь себе, у меня есть шляпа, – ответил я и указал на франтоватый котелок, который приобрел перед отъездом в колледж.

– Это кепи Питера, – прошептал он мне на ухо. – Сестра Питера прислала его мне после того, как он умер. Я бы хотел подарить кепи тебе. На память.

Я взял кепи из его рук:

– Спасибо, Джек.

На миг он сжал меня в своих могучих объятиях и затем довольно резко оттолкнул. Несмотря на ком в горле и брызнувшие из глаз слезы, я попытался улыбнуться, но Джек уже подхватил Элси, посадил ее себе на плечи и стал кружиться. В мою сторону он не смотрел.

Я вошел в вагон. Когда поезд тронулся, я высунулся из окна, чтобы еще раз помахать им всем. Сначала мой путь лежал в Филадельфию. Там мне предстояло пересесть на поезд до Бостона, а затем на дилижанс до Портленда, что находится в штате Мэн.

Страна только что пережила кровавую бойню гражданской войны, и повсюду видны были ее шрамы. Пока поезд петлял по гористой Пенсильвании, за окном я видел поля, истерзанные пушечной канонадой, дома с оспинами выстрелов, обгоревшие стены, покосившиеся строения. Один город был полностью сожжен, от него оставались лишь обугленные скелеты домов то тут, то там, да стволы деревьев, стоящие посреди голой земли, словно высокие черные пики.

Я был слишком молод, чтобы самому участвовать в военных действиях, но куда бы я ни глянул, везде видел на платформах станций и на улицах молодых парней чуть старше меня. Вид у них был растерянный и усталый, и они бормотали что-то себе под нос в уже знакомой мне манере. Призраки убитых солдат возвращались домой.

К этому времени я уже принял свой удел – способность видеть таких людей, застрявших между нашим миром и следующим или не совсем готовых идти дальше. Часто их гибель была следствием ужасных ран, и раны эти являли собой пугающее зрелище, однако и к их виду я привык. Эти неприкаянные души не искали ничего, кроме признания живыми того факта, что и они когда-то были среди нас и дышали тем же воздухом. Они не хотели быть забытыми. И я был рад, что могу помочь им в этом. Порой я говорил с ними, порой передавал сообщения близким людям, которых они оставили. Кое-кто из таких призраков присаживался рядом со мной в вагоне, когда я оказывался один, и рассказывал о своих ранах, о своих сожалениях, о своих печалях или радостях. Кто-то просил передать пару слов матери или отцу. Друзьям. Любимым. Даже не помня собственных имен, они всегда помнили тех, кого любили. Вот к чему нас вечно тянет, понял я в конце концов, – к любви. Она не знает границ. Она ведет за собой. Она следует за нами. Любовь – это путь без конца. Один молодой мужчина с колотой раной между глаз все утирал кровь, текущую по щекам, словно слезы, и напевал мне колыбельную, которую я должен был спеть его маленькой дочке, если когда-нибудь ее встречу.

4

Когда я прибыл в Филадельфию, то остановился в доме того самого адвоката, с которым был знаком Десмонд и который отыскал брачное свидетельство моих родителей. Он жил всего в трех кварталах от дома, где моя мать провела свое детство. Прошло несколько дней, прежде чем я нанес туда визит.

Верхом на Пони я подъехал к дому на Спрюс-стрит. У ворот меня встретил конюх и отвел Пони в стойло. Я поднялся по ступенькам к большой деревянной двери с высокими мраморными колоннами по обе стороны. Дворецкий, узнав, что у меня дело к хозяйке дома, проводил меня в холл.

– Скажите ей, что я Сайлас Бёрд, – сняв шляпу, попросил я.

Меня просили подождать в гостиной – большой комнате с портретами во весь рост в золоченых рамах. Я сел на диван красного бархата, а напротив стояло кресло, обитое темно-зеленой тканью с вышитыми желтыми орхидеями. С собой у меня была баварская скрипка Мамы.

В комнату вошла, сопровождаемая сиделкой, старая женщина. Ей нужна была помощь при ходьбе, и ее серые глаза были мутными, но для своего возраста она выглядела крепко. По моим прикидкам, ей было лет восемьдесят или около того. Я поднялся и вежливо поклонился.

Она пристально посмотрела на меня и затем ткнула в мою сторону своей тростью.

– Ты пришел за деньгами? – спросила она надтреснутым голосом.

– Нет, мэм, – ответил я; по отношению к ней я не испытывал ровно никаких чувств, а потому не обиделся и не удивился. От нее мне ничего не было нужно. – Я просто подумал, что вы захотите узнать о том, что я есть. Я сын вашей дочери, Сайлас Бёрд.

Она кивнула и пару секунд молча смотрела мне в глаза:

– Где она? Где моя Эльза?

– Она умерла при родах.

При этих словах старуха опустила взгляд и как будто уменьшилась в размерах. Рука сиделки удерживала ее от падения.

– Кажется, я это знала, – сказала она; в ее глазах заблестели слезы. – Но все