закончились. Ольга Аркадьевна и Ефим Ефимович вышли на площадь – смятый крепкими пальцами безымянного архитектора пятачок с гулким колодцем.

– Совсем не уверена, что мужчины знают о прошлом больше нас. Они быстро все забывают, потому что устают помнить. Вот скажите, как чувствует себя человек, накануне совершивший убийство?

Комиссар обвел взглядом площадь, которую при желании можно было назвать и двориком, новыми глазами.

– Если вы сейчас имеете в виду меня, то я чувствую себя прекрасно, я бы даже сказал, замечательно, я никогда себя так хорошо не чувствовал.

– Вот видите, – сказала она. Но комиссару послышалось, будто перед этим она выстрочила шепотком: «Бедный мальчик».

Ручки… Дверные ручки, вот с чего начинается каждый дом, будь то хижина или дворец с бессчетным количеством дверей. И за́мки – «правильные» и «неправильные» – в этом смысле не исключение. Хотя какой это за́мок. Рва нет. Ворот нет. Ворон – тоже. Все кривится и падает, все подтоплено из-за недавних ливней. И все идет к одному – к полному забвению.

– Вы ничего не почувствовали?

– Нет. Ничего.

– Точно? – Она кокетливо прикрыла один глаз листиком, словно он был лорнетом, и почти что улыбнулась. – Двери умеют не только впускать в закрытое пространство и выпускать из него, они умеют еще и предупреждать – за мгновение до того, как их кто-нибудь откроет.

Комиссару показалось, что все, что происходит сейчас, происходит не с ним. Иначе разве бы он позволил этой женщине так вести себя с красным комиссаром?

– Вы хотите меня напугать, что ли?

– Что ж, тогда заходим, воля ваша. – Ольга Аркадьевна протянула ему листик. – Подержите-ка…

Ключ на длинной цепке, который она выудила из сумочки, был большим, с латунным пятнышком на перехвате между кольцом и стеблем, и на первом же обороте железно пообещал проникновение в большую семейную тайну.

– По воле тех, кто правит миром, – пробормотала Ольга Аркадьевна и толкнула дверь.

Комиссар, держа в одной руке барочный листик, запустил другую глубоко в карман кожанки и на всякий случай нащупал в его уголке камушек, похожий на сердечко. Крепко сжал его.

Какой узкий был проход, и как тесно было кругом!..

Сколько лет этой натянутой, как струна, тишине? Столько же, сколько воде и суше? А откуда здесь этот свечной запах, перемешанный с запахом плесени и увядших цветов?

Ему казалось, что он шел через вавилонское столпотворение людей, влетая своим лицом в их лица. Проходя сквозь телесные оболочки и наскакивая на все новые и новые. И было странно, что он этому не удивлялся, что это казалось ему не только возможным, но и вполне естественным.

Нет, он не увидел ничего из того, что с таким упоением рассказывал ему ординарец Тихон с неведомо чьих слов. Ни дикого желания к совокуплению. Ни заливистого лая вечно беременной суки, к воспаленным соскам которой припали братья-близнецы. При входе не было никакого чучела одноглазого медведя, служившего пугалом здешних мест. И рыцарских доспехов, совершавших длительные перелеты из одной залы в другую, он тоже не заметил. Не видно было и всегда восседающего на уголке обугленной двери дрозда с застрявшими в горле звуками. Не росла бескрайними степями Монголия из-под магнолии. И не слышно было хохота «испорченной девчонки в стальном поясе верности», которую ревнивый управляющий держит для того, чтобы она чистила барское серебро.

А вот старуха древняя была с шерстяными рыбками, тут Тихон не наврал, смотрела с масляного портрета на Ефимыча грозно.

И еще воздух был и вправду тугой, дышать было тяжело, но запаха «серы, смешанной с медленным порохом» он не почувствовал, и воздух не обжигал легкие до сухого кашля. К тому же все было очень маленьким и очень ветхим.

Все, кроме той залы, в которую они сейчас вошли: вот она-то была по-настоящему интересна. Начать хотя бы с дубового паркета, составленного таким образом, что он напоминал шахматную доску.

Чтобы дойти до огромного, во всю стену, камина с таким же большим зеркалом над ним, предстояло вначале разобраться, кто ты на шахматном поле, на чьей ты стороне – «белых» или «красных», вернее, «черных»?

Но, возможно, это только у него такое чувство возникло. Вот Ольга Аркадьевна, та сразу направилась по диагонали к камину, а Епифаний, не мудрствуя лукаво, скакнул «конем» к леопардовой шкуре, к потертому кожаному креслу, плюхнулся в него и воскликнул, словно вместо плоского потолка над головою был расписанный купол с кусочком настоящего неба: «Ох, мама-моя-матка!..»

На длинном столе, расположенном в центре зала, холмами возвышалась посуда, накрытая сверху несколькими белыми скатертями.

Стулья в чехлах стояли по команде «вольно». На краю стола, рядом с холмиком сигарного пепла, лежал конверт с письмом. Он лежал так, словно цензор отложил его вскрытие до вечера. Комиссару захотелось умыкнуть письмо, но Ольга Аркадьевна тот час же с детским проворством обошла комиссара:

– Это, наверное, пану Леону. Вы же не отберете его у меня?

«Захочу – и отберу», – подумал Ефимыч, но решил пока что этого не делать.

Три стены кружили голову картинами и дорогим оружием. Живопись и графика были исключительно батальными, кроме одной большой картины, изображавшей христиан на арене Колизея, оружие – разных эпох, холодное и огнестрельное. А в углу даже гордо стояло французское знамя. Оно было единственным предметом в зале, не отдававшим тусклым блеском.

Исследуя каминную полку, Ольга Аркадьевна привстала на цыпочки, и он увидел едва заметный шовчик на чулке, напоминающий дождевого червя, увидел, до какой степени у нее сбиты каблучки, и ему стало жаль эту женщину.

– Управляющий говорил, ключи от остальных комнат в первом этаже будут лежать на каминной полке в пепельнице, но их тут нет. Пепельница есть, а ключей нет.

– Что будем делать? – Епифаний жестом попросил у комиссара папироску.

– Не знаю, пусть решает красный командир.

– А почему управляющий сам не пришел, почему послал вас? – задал Ефимыч вопрос, который все это время держал в голове, и передал Ольге Аркадьевне листик, который та дала ему подержать.

– Не послал, а попросил, – она стряхнула пыль с ладоней. – Ядвига Ольгердовна, матушка его, совсем разболелась. А когда она болеет, все толпятся у ее изголовья. И тут еще вы… со своим за́мком…

– А что я? – Ефимыч протянул папиросу Епифанию.

– Ну как что?

Комиссар пропустил мимо ушей последние слова.

– Такое ощущение, – он обвел взглядом три стены плюс камин, – будто стоишь в зале офицерского собрания.

– Этот зал еще называют «Залом ветеранов всех войн». Однажды здесь судили предателя. Его убила женщина. Более того, мать. – Она подошла к комиссару и тоже жестом попросила папироску.

– И с