Порой мы с Диего погружались в мечты о недалеком будущем, в котором станем вести простую и честную жизнь на природе. Однажды вечером я прочел сыну свои любимые стихи Луиса де Леона:

Я хочу просыпаться от пения птиц,

Безыскусного, словно весна,

А не горького ропота высохших лиц,

На которых забота одна.

Что за славная жизнь у того, кто бежал

От людской суеты, чтоб идти

По пустынному, словно навершие скал,

И мудрейшему в мире пути!

Неожиданно у меня пересохло в горле. Я отложил рукопись на край стола.

– Почему ты остановился, папа?

– Прости, Диего. Эти строки напомнили мне о счастливых днях юности, когда я проводил лето в Толедо и ездил с твоим прадедушкой Карлосом на виноградники.

Глаза Диего затуманились.

– Что с тобой, сынок?

Он покачал головой и вытер кулаком выступившие слезы.

– Пожалуйста, читай дальше!

Вот уже много лет Диего, к моему огромному облегчению, не плакал по ночам. С тех он не проронил ни единой слезы, словно искупая свою детскую странность. И теперь его внезапные рыдания напугали меня.

– Тебя что-то тревожит? Помни, между нами нет секретов.

– Я не хочу тебя огорчать, папа, но слова дона Леона напомнили мне о маме. Она ведь тоже бежала от людской суеты, как сказал поэт?

Это был первый раз после отъезда Мерседес, когда он заговорил о матери в моем присутствии.

– Да, – ответил я.

Приходя на службу, я клал в угол стола какой-нибудь томик стихов и читал его в течение дня, чтобы отдохнуть от сухого языка канцелярии. Однажды я сидел, погрузившись в «Избранные произведения Гарсиласо де ла Веги с замечаниями и комментариями Фернандо де Эрреры», когда в дверь постучали. Я оторвал взгляд от страницы.

– Войдите.

На пороге появился мой помощник Паскуаль Паредес. А ведь в это время дня меня не полагалось беспокоить, и он это знал.

– Прошу прощения, ваша светлость, но прибывшие документы требуют вашего неотложного внимания.

– Положите на стол. – Мне не терпелось вернуться к книге.

Паскуаль не пошевелился. Я уже собирался сделать ему выговор, когда он с трепетом указал на томик у меня в руках и заметил:

– Какой великолепный переплет.

Он имел в виду мягкую охристую обложку, на которой были изображены две музы, стоящие на пьедесталах по сторонам мраморного портала; вершину его венчала пара херувимов, которые держали медальон с пейзажем Севильи. На мой вкус, картина была слишком андалусской.

– Я вижу, что дон Луис читает спорную новую книгу Фернандо де Эрреры. Любители поэзии только о ней и говорят.

А вот это интересно. Я закрыл томик.

– Я только что начал читать. Признаться, меня не слишком волнует полемика вокруг этого труда. А вы поэт, Паскуаль? Должно быть, бываете на встречах поэтов?

– Я не стремлюсь к вершинам Парнаса, ваша светлость, но стихи пишу с детства.

Я испугался, что он сейчас попросит меня прочесть что-нибудь из его работ.

– Я не могу назвать себя ученым человеком, дон Луис. Я не учился в университете – не потому, что не чувствовал влечения к науке, а потому что печальные обстоятельства сказались на возможностях моей семьи. – Он вздохнул. – Но это не имеет значения… Как бы то ни было, я слышал мнение некоторых кастильских поэтов, что эта книга имеет своей целью принизить славу Гарсиласо де ла Веги. Я уже сказал, что не читал ее: я не могу позволить себе роскошь приобретать такие издания, хотя страстно желал бы этого. Но я посещаю поэтические встречи и слушаю, что ученые люди говорят о вещах, для полного разумения которых у меня не хватает образования.

Я отложил «Избранные произведения» на край стола и внимательно взглянул на Паскуаля – впервые с тех пор, как принял на работу. Это был совсем молодой человек, едва миновавший возраст юности. Он носил черную шапочку, короткую заостренную бородку и вощеные усы, закрученные на концах. Видимо, когда-то его бархатный жилет был сиреневым, но со временем приобрел неопределенный выцветший оттенок. Впрочем, рубашка могла похвастать безукоризненной белизной, воротничок был накрахмален и тщательно отутюжен, а манжеты лишь слегка потерты. Черные сапоги сверкали как зеркало, но от моего взгляда не укрылось, что они пережили не один визит к сапожнику. В целом Паскуаль производил впечатление молодого человека, который донашивает наряды с плеча богатого родственника.

Мне пришло в голову испытать его.

– Даже принимая во внимание, что вы не читали книгу, как вы полагаете – замечания в ней справедливы?

Его нижняя губа дрогнула.

– Мое невежественное мнение не может представлять для вас ни малейшего интереса, дон Луис. Более того, с моей стороны было бы непочтительно иметь мнение по вопросу, который уже всесторонне обсужден учеными мужами – куда ученей меня.

Речь Паскуаля была чистой, даже изящной. Так обычно говорят умные, но не получившие должного образования люди. У него были манеры выходца из достойного семейства, которое опустилось на дно под тяжестью печальных обстоятельств. Это раздразнило мое любопытство.

– Меня интересует именно ваше мнение, – повторил я.

– Если дон Луис настаивает… – начал он и тут же сделал паузу, как бы желая придать вес своим словам, – то я чистосердечно полагаю, что Гарсиласо де ла Вега – величайший поэт и самое драгоценное сокровище нашей la madre patria[12].

– Это даже не обсуждается, Паскуаль. Величие Гарсиласо так же очевидно, как то, что солнце встает на востоке.

– Я люблю и стихи Фернандо де Эрреры, – продолжил он. – Он удивительный поэт. Я не согласен с теми, кто считает его высокомерным и критикует лишь потому, что он не посещает поэтические сходки.

Я и сам был горячим поклонником де Эрреры. Мои губы невольно растянула улыбка.

– Вот и ответ на ваш вопрос, Паскуаль. Люди высоких моральных принципов – такие, как Фернандо де Эррера, солдат, прославивший себя в битвах за нашу родину, – никогда не опускаются до мелочной критики. Испания никогда бы не стала великой державой без людей вроде де Эрреры, которые не имеют ничего общего с современными изнеженными рифмоплетами. К тому же он поклонник итальянской поэзии и пытливый исследователь древней литературы. Как вы считаете, может ли Фернандо де Эррера, обладая всеми этими качествами, испытывать к Гарсиласо что-либо, кроме неподдельного восхищения?

– Вы совершенно правы, ваша светлость. Мигель де Сервантес не зря назвал де Эрреру «божественным».