— Да не грузись ты! Жив, и ладно!

— Ты прав! Больше ничего и не надо — надо просто жить. И не в прошлом, как я этого хотел, а в настоящем… Только прошлое меня не отпускает… Не всё так просто…

Николай попрощался и, хлопнув калиткой, ушёл. Валентина не спала, сидела у телевизора и вязала внучке шерстяные носки. Вроде всё улеглось на душе Дмитрия, всё стало на свои места. Только память хранит лицо и голос Ведеи. И с этим свыкся Дмитрий, но каждую ночь, ложась спать, мысленно просил Ведею присниться ему. Но она не приходила… И всегда, проснувшись под утро, он долго лежал с закрытыми глазами, мысленно вызывая образ, и ждал её прикосновений. Но их тоже не было. А с рассветом шёл к реке, чтобы встретить солнце, чтобы через него передать поклон Ведее и всем тем людям, которых узнал в другой жизни, которые когда-то были рядом с ним и, как ему кажется, научили его жить по-новому. Может, они принесли ему правду о том, что такое человек и для чего он рождён на свет. А та, воздушная Ведея исчезла, растворилась во времени, осталась только память о ней, щемящая душу его. Жизнь, сложившаяся из снов, видений и мечты, кончилась, и те приятные куски жизни, вытащенные болезнью или им самим из скрытого подсознания, тоже кончились. При пробуждении всегда наступала реальность, от которой не закрыться навсегда памятью. Можно от неё как-то отстраниться на время, только вот уйти невозможно никогда.

Осенью хотел съездить в скит к расстриге, узнать, как он там, но раздумал. Слишком мало прошло времени, чтобы разобраться в себе, перетрясти все мысли и деяния свои. Пусть побудет с природой, почувствует себя частью её, тогда, может, и найдёт то, что потерял и что приобрёл. На всё нужно время, на всё нужно время… А у расстриги его теперь много.

Весной нужно обязательно съездить туда вместе с Валентиной и дочерьми, показать место последнего приюта отца и матери. И поставить какой-то поминальный знак. Это не только ему надо — это надо дочерям и внукам — знать, где лежат их предки, от которых они произошли.

И ему, как и расстриге, надо тоже побыть в одиночестве, наедине остаться со своей душой и мыслями, разобраться, чтобы снова жить.

Он уже подготовился к поездке в избушку на Каменной речке. Валентина молча наблюдала за его сборами, просила, чтобы он взял хоть её брата Фёдора — всё веселее вместе. Но не для веселья шёл туда Дмитрий — для покоя в своей душе, чтобы понять и оценить всё то, что свалилось на него за год. Понять… Но это можно сделать только в одиночестве, как поп-расстрига, мошенник и искатель себя и бога.

Скрепя сердце, натолкав в рюкзак Дмитрию множества лекарств, купив ему портативную рацию и одну установив дома, Валентина отпустила своего Лешего на Каменную речку.

У избушки его встретила рябина, согнувшая свои ветви под тяжестью обильного урожая. Листья она уже растеряла и стояла голая и чёрная, с красными букетами ягод. Дмитрий сорвал несколько ягод и бросил их в рот, почувствовав сразу на языке горечь и терпкость осени.

Он сбросил рюкзак и подсел к столу, чтобы перевести дух. От последнего привала он шёл часов пять, спина его взмокла, промочив свитер и энцефалитку. Каждый раз, когда он приходил сюда, сразу же чувствовал себя дома. Вот она, изба, вот она, печь, и нары, покрытые медвежьей шкурой. Керосиновая лампа, заправленная соляркой, с протёртым стеклом, стояла на нешироком подоконнике единственного небольшого окна. Оглядел — вроде всё на месте. Сети в углу, лодка-резинка, подвешенная к матице от мышей, кастрюли, чашки — ничего не тронуто. Переодевшись в сухое, сняв сеть-ельцовку с гвоздя, пошёл к заводи — там, в прибрежной осоке, лежал старенький облас. Облас отяжелел от влаги в траве, и Дмитрий с усилием столкнул его в воду. Поставил всего одну-единственную сеть: он знал, что ельца к утру будет ведра два, хватит и посолить, и на жарёху, и на уху. Сколько лет он всегда делал одно и то же, и никогда «хозяин» этого места его не подводил. Может, оттого, что не жадничал? А куда её больше — домой много не унесёшь, а на пропитание и этого за глаза. Пока просматривал сеть в воде, чтобы не была спутанной, десятка три ельца уже навтыкалось. Ну вот, всё, как и прежде.

— Ну, спасибо тебе, «хозяин»! — крикнул он в молчаливую тайгу, затихшую в ожидании ночи.

Он и раньше замечал: лес и вода всегда перед ночью успокаивались, как будто перед сном, и птицы замолкали. В такое время очень хорошо думается у костра под дымок смолистый, когда уже закипает уха и напаривается смородиновый чай.

Развёл огонь и, почистив рыбу, бросил в котёлок три неразрезанные картофелины, поставил у края огня чайник, заправленный водой. Ну вот, можно и расслабиться. Спешить некуда. Антенну он завтра соорудит: сегодня уже темно, да и не очень-то к спеху. «Нагнала на себя страху», — подумал он о Валентине. А ведь с ним всё, как прежде: силу свою чувствует, с головой нормально, кружиться перестала. Разве когда с похмелья — так это не в счёт.

Кричала тоскливая осенняя птица. Всегда кричала эта птица, когда он приезжал сюда, словно плакала, жаловалась на судьбу свою, что так надолго Дмитрий её оставил. Он никогда не видел её. Но только наступала осень и он приезжал — она каждый вечер кричала и плакала…

— Что же ты хочешь рассказать мне? О чём тоскуешь, спрятавшись в чёрных ветвях пихт и елей? Лети к костру, живи здесь…

Она замолкала на некоторое время, будто слушала голос Лешего, потом снова начинала жаловаться. И так всегда…

Проводив солнце, Дмитрий поужинал и остался у костра чаёвничать. Тишина звенящая, только треск сушняка в огне иногда тревожил ночной покой. Дум не было — была только усталость в мышцах, ноги гудели от большого перехода. Пусть и далека его избушка от Буранова, зато никого нет, пришлых, чужих. Покойно здесь. Вода вон по камням журчит и перекатывается. Никто не нарушит тишины ни выстрелом, ни пьяной песней, как бывает на озёрах возле села, где стрельба да горланят пьяно. Одно, конечно, страшно бывает, что если случится несчастье какое — под зверя ли попадёшь или заболеешь, — то не выйдешь, навсегда здесь останешься. Если ещё в избушке, то полбеды — найдут да похоронят. А если в лесу болезного забуранит? Зверьё да вороны доведут своё дело до конца. По частям растаскают, и «никто не узнает, где могилка твоя».

Дмитрий вспомнил хорошего охотоведа Стёпу Рыжова. По тайге ходил всегда один, все угодья промысловые знал, да и не боялся ничего. А случилась вот беда с ним однажды. Уже в конце февраля пошёл по угодьям проверять, кто ещё капканы из нерадивых охотников не снял или захлопнуть поленился, в лето их беззаботно оставил на погибель молодых зверьков, от которых ни пушнины, ни мяса. А с участков все уже ушли, разбежались по домам.

Километров за шестьдесят ушёл, только сорвался в овраг, лыжи сломал. А снегу в распадках — по грудь, и силы на исходе. Страх появился, что уже не выйдет. Ночь у костра бессонную провёл, и что он этой ночью увидел, никогда никому не рассказывал. Только в лес больше ни ногой.

Сказал как-то Лешему подвыпивший Стёпа, что не одни мы в лесу и что если душой их не примешь, можешь и не вернуться, навсегда там останешься или умом тронешься. Добивался Леший у него объяснений, а тот за голову поймался, словно кто ему туда гвозди стал забивать, и пошёл. У порога только сказал, что надо было у отца спрашивать, тот много знал.